его за собой, Замурованная в своем никому не ведомом мире страстей и
мыслей, мать за всю дорогу не сказала сыну ни слова. Вот уже выступили из
сумерек первые домики, запахло дымом, замелькали за мутными стеклами
огоньки керосиновых ламп, заблестели яркие огни гостиницы Дюпюи. Посреди
дороги стояли два воза, и широкие спины возчиков загораживали стойку. Еще
минута - и вот он, тот огонек... Гийу вспомнилось, как бабуся, рассказывая
ему сказку про Мальчика-с-пальчика, произносила страшным, грубым голосом:
"Перед ним был дом людоеда". Сквозь стеклянную дверь Гийу различил фигуру
жены людоеда. Она стояла, видимо поджидая свою добычу.
всяких причин. В полтора года у него был родимчик.
мерный стук маятника больших стенных часов.
надень на него туфли Жан-Пьера.
вы.
на колени, сняла с него пелерину и пододвинулась к огню.
сегодня ни книг, ни тетрадей, - добавила она.
только поговорят, познакомятся.
Поль до входной двери. Мать ушла, и он почувствовал это, потому что ему
сразу стало теплее. Дверь захлопнулась.
быть, ты не умеешь чистить горошек?
горошек. То, что первая фраза, с которой к нему обратились, была о
горошке, подбодрило его. Он до того осмелел, что даже добавил:
много порченых, приходится отбирать.
все кухни - огромный очаг, над ним висит на крюке котел; длинный стол, на
одной полке - медные кастрюли, а на соседней выстроены в ряд горшочки с
маринадами, с потолочных балок свисают два окорока, завернутые в
мешковину. Однако Гийу казалось, что он попал в странный и восхитительный
мир. Может быть, в этом повинен был запах трубочного табака, который
исходил от господина Бордаса, даже когда он не курил. А главное, книги,
повсюду книги, груды газет на буфете и на круглом столике, стоявшем возле
учителя. Удобно вытянув ноги, не обращая никакого внимания на Гийу,
учитель разрезал страницы журнала в белой обложке, на которой большими
красными буквами было выведено название.
скрещенными на груди руками. Под портретом была надпись, и мальчик,
вытянув шею, пытался вполголоса ее разобрать: Жор... Жор...
запротестовала Леона.
щелки, глаза. Ему очень хотелось знать, кто такой был Жорес. Чистить
горошек, пожалуй, даже было приятно. Испорченные стручки он откладывал в
сторону. Никто не обращал на него внимания. Он мог думать о чем угодно,
глазеть на людоеда и на людоедову жену, осматривать их жилье.
разглядывал подписи, близко поднося к лицу книжку, с наслаждением вдыхая
запах типографской краски. Ведь этот журнал прибыл из самого Парижа...
Робер думал о том, как должны быть немыслимо счастливы те, кто
сотрудничает в этом журнале. Он пытался представить себе их лица,
редакционную комнату, где они собираются, чтобы обменяться мнениями, -
собираются люди, которые знают все, обозрели все философские системы. Даже
от Леоны он скрыл, что послал в журнал статью о Ромене Роллане. И получил
отказ, правда очень вежливый, но все же отказ. Статья, писали ему, носит
слишком явный политический характер. Дождевые капли стекали теперь прямо с
крыши, так как переполненный водосточный желоб уже не вмещал воды.
Человеку дана всего одна жизнь. Робер Бордас никогда не узнает, что такое
парижская жизнь. Господин Лусто сказал ему, что его здешняя жизнь в Сернэ
тоже может стать материалом для творчества... И посоветовал вести дневник.
Но Робер не особенно интересовался собственной персоной. Впрочем, и другие
люди интересовали его не больше. Ему хотелось убеждать их, внушать им свои
взгляды, но их индивидуальные особенности не привлекали его внимания... Он
был талантливым оратором, мог в один присест набросать статейку. Его
заметки для "Франс дю Зюд-Уэст", по мнению все того же господина Лусто,
были гораздо выше всего, что печатали в Париже, конечно, за исключением
"Аксьон франсез". А в "Юманите", если верить господину Лусто, никто не мог
с ним сравниться. Париж!.. Робер дал слово Леоне, что никогда не покинет
Сернэ, даже когда Жан-Пьер поступит в Эколь Нормаль, даже потом, когда сын
преуспеет, выдвинется в первые ряды. Не следует его стеснять, мешать ему.
"Каждому свое место", - думала Леона.
он заметил, что Гийу следит за ним ласковым влажным взором. Мальчик тут же
отвел глаза. Робер вспомнил, что его новый ученик любить читать.
с картинками?
выберет.
переступил порог супружеской спальни. Она поразила его своим великолепием.
На огромной кровати с резным узором раскинулся царственно прекрасный
пуховик алого цвета, словно на стеганое одеяло опрокинули бутылку
смородиновой настойки. Под самым потолком были развешаны увеличенные
фотографии. Потом господин Бордас ввел Гийу в комнату поменьше, где стоял
какой-то нежилой запах. Учитель с гордостью поднял лампу, и Гийу
восхищенно оглядел комнату молодого Бордаса.
неплохо, - добавил учитель не без удовольствия.
вдруг ясно представил себе крохотный чуланчик, где он спал. Там
безраздельно царил запах мадемуазель Адриен, на обязанности которой лежали
штопка и чинка господского белья и которая все послеобеденное время
проводила в чулане. Рядом со швейной машиной стоял манекен, которым уже
давно не пользовались. В углу складная кровать в чехле, на ней во время
болезни Гийу обычно спала фрейлейн. Мальчик вдруг отчетливо увидел
потертый коврик у постели, на который он столько раз опрокидывал свой
ночной горшок. А у Жан-Пьера Бордаса была собственная спальня, где он жил
один, была белая кроватка, расписанная голубыми цветами, книжный шкаф, где
за стеклом стояли ряды книг.
господин Бордас. - Все награды в классе всегда получает он.
учителя заблестевшие глаза.
позабыл. Кажется, это что-то вроде "Робинзона"?
Взгляд у него стал опять отсутствующий, почти тупой.
Гранта". Я не читал "80000 лье под водой"... Но, знаете, все равно понять
можно. Только я пропускаю те страницы, где Сайрес Смит изготовляет
динамит.
спутники инженера на соседнем острове, или не было?
сказал: "Ты плачешь - значит, ты человек".
красном переплете и подал ее Гийу.
маленький.
Жан-Пьер залил в свое время чернилами. Мальчик начал читать прерывающимся
голосом. Сначала учитель различал только отдельные слова. Он нарочно сел в
сторонке, в тени, и почти не дышал, словно боясь вспугнуть дикую птичку.
Но через несколько минут голос Гийу окреп. Очевидно, он забыл, что его
слушают.