приходили в ярость при мысли, что какие-то Пюибаро, не имеющие никакого
представления о том, как вознеслась она за эти последние месяцы, могут
из-за чисто внешнего проявления досады числить ее среди самых вульгарных
ханжей. Установить с точностью, до каких степеней совершенства вознеслась
Брижит Пиан, ей мешало естественное чувство смирения. Но она охотно
поднялась бы еще раз по мерзкой лестнице, лишь бы напомнить чете Пюибаро,
что и святые иногда поддавались гневу. Святая ли она или нет? Во всяком
случае, она сознательно старалась стать святой и, сделав один шаг вперед
по пути святости, грудью отстаивала завоеванный плацдарм от малейшего
посягательства. И не встретился на ее пути такой человек, который мог бы
объяснить ей, что тот, кто пролагает себе путь к святости, постепенно
обнаруживает все яснее свое ничтожество и слабость свою и приписывает
одному лишь богу - не из набожности приписывает, а в силу простой
очевидности - те немногие добрые дела, совершенные под влиянием благодати.
А Брижит Пиан проделывала этот путь в обратном направлении, терпеливо,
день за днем накапливая поводы благодарить создателя за то, что он создал
ее столь совершенным существом. Некогда ее смущала та сухость, какая
неизменно присутствовала в ее отношениях с богом. Но с тех пор, как она
прочла, что чаще всего бог помогает новообращенным выбираться из жизненной
грязи, посылая им реальную ощутимую благодать, она поняла, что столь
огорчительная для нее неощутимость этой благодати не что иное, как знак
того, что лично она уже давно поднялась над низинами половинчатого
благочестия. Таким образом, эта холодная душа, кичась своей холодностью,
не задумывалась над тем, что никогда, даже делая первые шаги в поисках
совершенства, не испытывала ничего похожего на любовь, и обращалась она к
своему Учителю лишь с единственной целью - взять его в свидетели своих
редкостных заслуг и своего быстрого продвижения к идеалу.
бульваром, пробираясь сквозь туман, окутывавший весь квартал улиц
Дюфор-Дюбержье и Виталь-Карль, Брижит Пиан испытывала чувство душевного
неуюта, причина которого была более глубокой, чем неприятное сознание, что
она пала в глазах четы Пюибаро. Ее точило глухое беспокойство (иногда оно
задремывало, но не исчезало окончательно), а вдруг она не добилась в своих
счетах ажура и ее тоже будут судить с неумолимой строгостью, какая, по ее
мнению, присуща незримому владыке. В иные дни, особенно часто это бывало
после встречи с Октавией Пюибаро, вспышки света прорезали мрак, таившийся
на дне ее души, и внезапно она начинала видеть себя всю. С ослепляющей
очевидностью она обнаруживала (правда, лишь на мгновение), что существует
иная жизнь, кроме ее жизни, иной бог, кроме ее бога. В мгновение ока
исчезало куда-то обычно переполнявшее ее удовлетворение тем, что Брижит
Пиан - это Брижит Пиан, и тогда она, отверженная и нагая, лязгала зубами
на бесплодном бреге под медными небесами. Откуда-то издали доносилось
пение ангелов, к которому примешивались ненавистные голоса Октавии и
Леонса Пюибаро. Было это всего-навсего кратковременной вспышкой, и Брижит
с помощью особенно доходчивой и усердной молитвы ухитрялась обрести
равновесие духа. Тогда она припадала к подножию алтаря и сегодня тоже
припала в нашем городском соборе, вернув тишину своей душе, и умилялась
этой тишине, как знаку Учителя, скрытого от наших глаз. Но перед потирной
чашей и перед статуей Богородицы, вознесенной над хорами, которой
скульптор придал черты лица императрицы Евгении, в душе она вновь ощущала
эту нависшую над ней угрозу осуждения и твердила про себя: "Пусть, я
принимаю испытание, посланное мне свыше". В ее понимании это означало:
"Учти, господи, что я принимаю испытание, и не забудь внести это
безропотное приятие в графу моих барышей". Но так как мир все не снисходил
на ее душу, она направилась к исповедальне и призналась священнику, что
согрешила, впав в гнев не то что несправедливый (ибо он был справедливым),
но виновата она в том, что не сумела сдержать своего законного негодования
в границах, строго очерченных милосердием.
Брижит, его встретила бы особа, сложившая свое грозное оружие и полная
решимости показать ему пример смирения, ибо в том, что касается смирения,
мачеха не знала соперников. Но когда мой бывший наставник, бледный от
волнения, спросил слугу, дома ли мадам Брижит, он услышал в ответ, что ее
телеграммой срочно вызвали в Ларжюзон и она укатила туда вместе с обоими
детьми: у мсье Октава Пиана случился удар и текст телеграммы был столь
малоутешительный, что мадам запаковала и увезла с собой все, что весть
только у нее самого траурного".
вступил в должность приказчика после того, как рассчитали Виньотов) нашел
его рано утром уже остывшим: отец, лежал, уткнувшись лицом в коврик у
кровати. Подобно большинству буржуа нашего края, Октав Пиан всегда много
ел и слишком много пил, но, с тех пор как он остался один в Ларжюзоне, он
стал пить безобразно и накануне своей кончины, очевидно, превзошел даже
эту меру, так как бутылка арманьяка, начатая вечером, была обнаружена
пустой в его кабинете, где он любил посидеть вечерком, покуривая у камина
трубку и дожидаясь полуночи.
в основном к мысли о том документе, который она справедливо, нет ли
считала отягчающей уликой против моей покойной матери. Долгое время я
думал, что, уезжая из Ларжюзона, она с умыслом оставила эту бумагу в ящике
ночного столика и была уверена, что Октав Пиан рано или поздно ее
обнаружит. Но я заходил слишком далеко. Теперь я могу до конца объяснить
смысл тех слов, которые мачеха беспрерывно твердила, бродя по своей
спальне в ночь перед похоронами и после похорон моего отца и к которым я,
лежа без сна и вглядываясь напряженно в темноту, прислушивался с ужасом,
считая, что Брижит Пиан лишилась рассудка. В щелку под дверью,
прогрызенную крысами, я видел свет, через определенные промежутки свет
пропадал, так как от меня его закрывала блуждающая тень мачехи. Хотя на
ней были войлочные ночные туфли, старый паркет скрипел под ее шагами.
"Давайте подумаем..." - повторяла она полным голосом. До сих пор в моих
ушах стоит это "давайте подумаем", произнесенное тоном человека, который
хочет любой ценой привести в порядок свои мысли: могла же она показать
мужу этот документ, а ведь не показала. Старалась его никогда ничем не
волновать, а ведь ей ничего не стоило положить конец культу памяти
покойной Марты. А она неизменно воздерживалась. И вообще маловероятно, что
он открывал именно тот ящик. Единственно, в чем ее можно было упрекнуть, -
это в том, что она не сожгла бумагу... не без задней мысли, что муж рано
или поздно ее обнаружит: "Я положилась на бога... Да, да, именно так: на
суд божий. От господа бога зависело, откроет Октав этот ящик или не
откроет. И даже тогда от бога зависело, поймет ли бедняга Октав смысл этой
записи, обратит ли он на нее внимание. Впрочем, нет никаких доказательств,
что он понял смысл этой записи. Установлено одно: документа в ящике нет, а
печь в передней забита пеплом, видимо, он жег какие-то бумаги. Но ведь он
уничтожил все касающееся его первой жены, и этот документ в том числе. Он
был не в себе, пил, начал спиваться..." Понятно, я не точно воспроизвожу
здесь ее слова, вернее, восстанавливаю по памяти ход ее рассуждений,
опираясь на то, что мне стало известно впоследствии и чего тогда я еще не
знал. Изо всех сил я пытался обнаружить след, по которому шла ее
растревоженная совесть, но не слишком уверен, что эти "давайте подумаем",
не смолкавшие в течение всей ночи, могли связать воедино ее разбредавшиеся
мысли.
тоже переживала полосу угрызений совести, угрызений, общих со мной, - мы с
ней еще долго не могли от них отделаться, но сейчас, на закате дней, я не
нахожу даже бледного их следа. Мишель искренне горевала об отце, которого
обожала, однако все ее помыслы здесь, в Ларжюзоне, накануне похорон, были
полны одним - увидит ли она Жана, и после траурной церемонии дочерняя
печаль ее словно бы померкла, уступив место глубокому разочарованию: в
числе провожающих Мирбеля не оказалось.
вуалью, она поручила мне предупредить ее, когда появится Жан де Мирбель. Я
решил исполнить просьбу Мишель и с жадным любопытством, но с холодным
сердцем шарил глазами в толпе сходившихся в церковь горожан и крестьян.
Среди всех этих тупых животных физиономий, этих хорьковых носов, лисьих и
кроличьих мордочек, среди бычьих лбов, среди пугающе пустых женских глаз,
уже давно потухших или, напротив, живых, блестящих, глупых, как глаза
гусынь, я искал то лицо, тот высокий лоб под коротко остриженными
вьющимися волосами, те глаза, те насмешливые губы, но искал напрасно.
Ясно, Жан побоялся попасться на глаза нашей мачехе, но, так как по обычаю
вдова не провожает гроб на кладбище, я надеялся, что Жан решится прийти
прямо туда.
солнце заволоклось дымкой. До самой последней минуты - и стоя у открытой
ямы, и во время церемонии, когда живые, казавшиеся уже полумертвыми в гуще
навалившегося тумана, передавали из рук в руки лопаточку и скупые комья
земли барабанили о крышку гроба Октава Пиана, который, может быть, вовсе и
не был моим отцом, - до самой последней минуты я надеялся, что из толпы
теней вынырнет Жан... Несколько раз Мишель судорожно хватала меня за руку,
она тоже ждала и ошибалась. Еще много-много времени мы оба с сестрой со
стыдом вспоминали эти минуты. Однако боль, какую мы испытывали при этом,
свидетельствует, что мы нежно любили отца и сумели сохранить эту нежность.
Ныне я уже не ополчаюсь на тот закон, которому повиновалась моя сестра на
маленьком ларжюзонском погосте. Она принадлежала к числу тех чистых и тех
гармонически уравновешенных натур, чей инстинкт, лишь за редкими
исключениями, не совпадает с их долгом и кого сама природа побуждает
совершать как раз то, чего от них ждут небеса.
ее шаги. Вопреки всем обычаям никто из нас не принял участия в поминальном
Шилова Юлия
Распопов Дмитрий
Русанов Владислав
Плотников Александр
Володихин Дмитрий
Майер Стефани