факты, которые ее породили. По правде говоря, оба метода кажутся мне равно
приемлемыми, и нет никаких оснований осуждать Пруста во имя Тургенева.
Зачем непременно принимать сторону писателя объективного или писателя
субъективного? Существует немало способов говорить о жизни. Но истина, на
мой взгляд, состоит в том, что, как бы ни стремился, писатель быть
объективным, его индивидуальность все равно скажется в произведении. У
каждого есть свои, присущие именно ему тревоги. Хочет он того или нет, они
проявятся в том, что он пишет. Невозможно читать Мередита и не догадаться,
что он - так оно и было на самом деле - уже в зрелом возрасте влюбился в
молодую девушку. В его книгах есть особый тип молодой девушки, до такой
степени грациозной, совершенной, что его нерасторжимость с глубоким
чувством очевидна. Точно так же и в романах Тургенева мы обнаруживаем его
личность - человека мягкого, чувствительного, порядочного, безответно
взывающего к сильной женщине, которая обрекает его на пылкую, страстную
любовь. Именно эта авторская натура, сообщающая творчеству некое
внутреннее единство, и делает его живым. Можно обрезать пуповину между
персонажами и воображением, которое их породило, но нельзя уничтожить ни
их естественного сходства с тем, кому они обязаны жизнью, ни их родства
между собой.
напротив, считал, что художник обязан относиться ко всему, вплоть до себя
самого, как к предмету наблюдения. "Писатель, - говорил он, - не может, не
должен поддаваться горю: он изо всего должен извлекать пользу. Писатель,
говорят, человек нервный, он чувствует сильнее других. Но потому-то он и
обязан держать себя на узде, обязан решительно всегда наблюдать и себя и
других. Ну, вот, например, случилось с тобой большое горе, - садись и
запиши: то-то и то-то случилось, то-то и то-то испытываю. Горе пройдет, а
превосходная страница останется; иногда такая страница может сделаться
ядром большого творения, которое будет художественно потому, что правдиво,
потому, что живьем вырвано из жизни". И в другом месте: "Если б все
несчастные художники пускали себе пулю в лоб, не было бы их ни одного,
потому что все они более или менее несчастны. Да и не может быть
счастливых художников: счастье - покой, а покой ничего не создаст..."
говоря, он не любил классификаций и систем. Он считал, что художнику нужна
свобода: "Вы чувствуете, что вас переполняет радостная и детская вера?
Отдайтесь этому. Вам, напротив, хотелось бы подавить в себе все эмоции?
Вам доставило бы удовольствие окинуть все инквизиторским взором, чтобы под
вашим анализом вещи раскололись как орех? Так и поступите. Художник обязан
быть верным лишь себе самому, а не какой-либо системе".
сознательно стремиться что-то доказать. Художник и проповедник -
совершенно разные люди. "Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, - писал
Чехов, - говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно
уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать
только, какие они есть". Искусство - бегство, а не доказательство. Это не
значит, что писателю не следует интересоваться идеями. Выражение
определенных идей, как и чувств, входит в ту картину человеческой жизни,
которую он рисует, но идеи должны фигурировать в его произведении как
отражение духовной жизни персонажей. Они должны из характеров рождаться, а
не моделировать характеры. Они должны сталкиваться между собой,
предоставляя нам свободу выбора. Тургенев не тщится "понять жизнь". Он не
предлагает нам морали, метафизики, философской доктрины. Это не его
ремесло. Он рассказывает нам какую-то историю; он знакомит нас с какими-то
людьми. Последнее время во Франции много говорят о чистой-поэзии. Тургенев
- один из самых убедительных примеров чистого романа.
друзей. Ему многим обязан молодой Мопассан, от Тургенева, даже больше чем
от Флобера, он воспринял любовь к повествованию. "Несмотря на свой
возраст, - пишет Мопассан, - он придерживался в отношении литературы самых
современных и самых передовых взглядов, отвергая все старые формы романа,
построенного на интриге, с драматическими и искусными комбинациями,
требуя, чтобы давали "жизнь", только жизнь, - "куски жизни", без интриг и
без грубых приключений". Тургенев со своей стороны весьма ценил Мопассана.
Толстой рассказывает, что, будучи в Ясной Поляне, Тургенев достал из
своего чемодана французскую книжечку и протянул ему. "Прочтите как-нибудь,
- сказал он, - (...) Это молодой французский писатель, посмотрите,
недурно". Речь шла о "Заведении Телье".
композиции. Нам невредно было бы перечитать его сейчас, в эпоху, когда, по
выражению Андре Жида, писатель не может сказать об одном предмете, не
сравнив его с десятком других. Тургенев, так же, впрочем, как Стендаль и
Мериме, Чехов и Толстой, знал, что слово само по себе обладает могучей
силой. Общеупотребительное слово, даже вне контекста, вызывает образ
предмета, который оно обозначает. Если бы это было не так, к чему был бы
язык? Но если достаточно слова как такового, зачем разукрашивать его
бесполезными и уродливыми загогулинами. Я знаю, что блеск граней, и
словесная игра всегда будут привлекать пресыщенного читателя. Знаю, мне
могут сказать: "Не диво писать скупо, когда не испытываешь особенно
сильных чувств". Но это неприложимо ни к Мериме, ни к Стендалю, ни к
Тургеневу. Все трое были наделены способностью чувствовать тонко и пылко.
Но только считали - и я к ним присоединяюсь, - что подлинное чувство
узнается как раз по отсутствию нарочитых подчеркиваний, и мелодрама это не
драма. Когда Байрон в конце своей недолгой жизни узнал подлинную драму, он
с отвращением отвернулся от мелодраматических поэм, написанных им в
юности. Если Тургеневу доводилось на протяжении его двухлетней болезни
оценивать сделанное, он вправе был думать об этом с удовлетворением, и
если он придавал малейшее значение посмертной славе, то мог вполне на нее
рассчитывать. Истина не стареет, дети и сегодня похожи на сына Гектора и
Андромахи. Вполне можно, как говорил Тургенев, "быть оригинальным, не
будучи эксцентричным". Я даже полагаю, что истинно оригинальным можно быть
только, не будучи эксцентричным.
"высшим судом". И сейчас, по прошествии пятидесяти лет после его смерти,
мы ратифицируем безмолвный приговор, который он вынес в пользу своих
созданий.
удовольствием нашел два текста, полностью созвучные тургеневскому "быть
оригинальным, не будучи эксцентричным". Вот они:
"Это плоско, как прекрасная живопись".
когда глядишь на прекрасный портрет Рафаэля. "Божественная плоскость" - ни
иллюзионизма, ни пастозности, ни подпорок, ни искусственного освещения, ни
нарочитых контрастов. Я полагаю, что совершенство достигается только
полным пренебрежением ко всем средствам, позволяющим произвести эффект".
необходимей самой пищи; единожды поддавшись соблазну, дозу его приходится
непрерывно увеличивать, пока, в смертельных муках, не достигнешь
смертельной.
новизну.
благородную, неспешную, но зрелую форму; чтобы они выглядели не странными,
но бытующими уже на протяжении веков, не созданными или найденными сегодня
поутру, но просто позабытыми и обретенными вновь".)
** САМЫЙ ВЕЛИКИЙ **
памятника, воздвигнутых человечеством для человечества. Это верно.
рождение и смерть, любовь и ненависть, величие и пошлость, господин и
слуга, война и мир - Но Толстой пишет людей с такой простотой и
естественностью, каких не достиг ни один романист. Бальзак и Достоевский
всегда немного искажают. Толстой же, как совершенное зеркало, отражает всю
глубину существования. Читателя уносит плавное течение полноводной реки.
Это течет сама жизнь.
Флинт Эрик
Конан-Дойль Артур
Конюшевский Владислав
Маккэфри Энн
Лукин Евгений
Шилова Юлия