исполнится двадцать лет. Я завалился в постель и погрузился в мрачные
мысли, глядя на календарь на стене.
Утром в воскресенье я, как обычно, сел за стол и стал писать письмо Наоко.
Я пил кофе из большой кружки, слушал старую пластинку Майлза Дэйвиса и
писал длинное письмо.
За окном шел мелкий дождь, и в комнате было холодно, как в аквариуме. От
свитера, который я только что вытащил из ящика с одеждой, пахло средством
от моли. В верхней части окна на стекле неподвижно сидела жирная муха.
Ветра, похоже, не было, так что флаг Японии безвольно свисал, обмотавшись
вокруг флагштока, не шевелясь, точно полы тог древнеримских сенаторов.
Неизвестно откуда взявшаяся тощая рыжая собачонка тщедушного вида бегала
по лужайке и обнюхивала подряд все цветы, тыкаясь в них носом. Я никак не
мог понять, чего ради собака бегает и нюхает цветы в такой дождливый день.
Сидя за столом, я писал письмо, а когда перевязанная рука начинала болеть,
смотрел на поливаемую дождем лужайку.
Сперва я написал, что сильно порезал руку на работе в магазине пластинок,
а потом написал о том, что в субботу вечером Нагасава, Хацуми и я втроем
устроили нечто вроде банкета в честь успешной сдачи Нагасавой экзамена на
звание дипломата. Я рассказал ей, какой это был ресторан и какие блюда там
подавали. Я написал о том, что еда была отличной, но ситуация по ходу дела
сложилась несколько странная.
Я поколебался, писать ли о Кидзуки в связи с нашим с Хацуми походом в
биллиардную, но в итоге решил все-таки написать. Я почувствовал, что
написать об этом необходимо.
"Я отчетливо помню последний шар, который Кидзуки забил в тот день - в
день, когда он умер. Это был довольно трудный шар, и бить надо было от
борта, и я и подумать не мог, что он его забьет.
Было это, наверное, совпадение, но шар пошел по точной траектории, и белый
шар слегка ударился о красный, так что даже звука никакого не раздалось, и
в итоге этот удар оказался последним в нашей партии. Это было так чисто и
впечатляюще, что и сейчас оно у меня как перед глазами. И после этого
почти два с половиной года я в биллиард не играл.
Но в тот вечер, когда я играл в биллиард с Хацуми, я до конца первой
партии не вспоминал о Кидзуки, и для меня это было немалым шоком. Еще бы,
ведь я после его смерти думал, что буду вспоминать о нем каждый раз, когда
буду играть в биллиард. И все же я даже не вспомнил о нем до самого
момента, когда после партии стал пить колу из автомата. А вспомнил я про
Кидзуки потому, что в биллиардной, куда мы с ним часто ходили, тоже был
автомат с колой.
Оттого, что я не вспомнил о Кидзуки, у меня появилось ощущение, будто я
совершил что-то скверное по отношению к нему. Тогда у меня было такое
чувство, словно я его предал.
Однако, вернувшись в общежитие, я подумал так. С тех пор прошло уже два с
половиной года. Но ему ведь еще все те же семнадцать лет. И все же это не
значит, что воспоминания о нем во мне стали менее яркими. То, что принесла
его смерть, все еще отчетливо хранится во мне, и что-то из этого стало
даже отчетливее, чем было тогда.
Вот что я хотел бы сказать. Мне уже почти двадцать, и что-то из того, что
было общего у нас с Кидзуки в семнадцать и восемнадцать лет, уже исчезло,
и как ни вздыхай, больше оно не вернется. Больше этого я объяснить не
могу, но верю, что ты сможешь понять то, что я чувствую и хочу сказать.
Также я думаю, что кроме тебя этого никто больше не поймет.
Я еще больше думаю о тебе, чем думал до сих пор. Сегодня идет дождь. Дождь
в воскресенье меня немного раздражает. Когда идет дождь, я не могу
стирать, а значит, не могу и погладить белье. Ни погулять, ни на крыше
поторчать. Все, что я могу сейчас делать, это сидя за столом слушать по
несколько раз "Kind of Blue", поставив проигрыватель на повтор, да глядеть
на поливаемую дождем территорию.
Как я тебе писал до этого, я не завожу пружину по воскресеньям. Из-за
этого письмо вышло черезчур длинное. Буду уже заканчивать. Потом надо
будет пойти в столовую пообедать. Пока."
Люблю тебя, как весенний медвежонок
На лекции на следующий день Мидори опять не показалась. Я терялся в
догадках, что могло случиться. С тех пор, как она звонила мне в последний
раз, прошло уже десять дней. Я хотел уже позвонить к ней домой, но
вспомнил, как она сказала, что позвонит сама, и передумал.
В четверг той недели я столкнулся в столовой с Нагасавой. Он пришел с
подносом с едой в руках, сел рядом со мной и сказал, что извиняется за
все, что в тот раз произошло.
- Да все в порядке, уж я-то поел на славу, - сказал я. - Банкет, правда,
получился, что ни говори, странноватый.
- Да не говори, - сказал он.
Некоторое время мы продолжали есть молча.
- Мы с Хацуми помирились, - сказал он.
- Правильно, - сказал я.
- Я и тебе, кажись, лишнего наговорил?
- Чего это с тобой, раскаиваться никак вздумал? Нездоровится тебе, что ли?
- Очень может быть, - сказал он и пару раз чуть заметно кивнул. - Хацуми
говорит, ты ей со мной расстаться советовал?
- Само собой.
- Оно и правильно.
- Она очень хороший человек, - безразлично сказал я, поглощая соевый
бульон.
- Я знаю, - сказал Нагасава, вздыхая. - Настолько хорошая, что для меня,
пожалуй, даже слишком.
Когда зажужжал зуммер, оповещающий о том, что мне кто-то звонит, я спал,
как убитый. У меня тогда был что называется самый сон. Поэтому я никак не
мог сообразить, что к чему. Ощущение было такое, будто пока я спал, моя
голова погрузилась в воду, и мозги размокли.
Взглянув на часы, я увидел, что была четверть седьмого, но было это утро
или день, определить было невозможно. Невозможно было даже вспомнить,
какой сегодня день недели. Я выглянул в окно и увидел, что флаг на
флагштоке поднят не был. Из этого я заключил, что время сейчас несколько
более позднее, чем шесть часов пополудни. Видимо, поднятие
государственного флага тоже весьма полезная вещь.
- Ватанабэ, ты сейчас свободен? - спросила Мидори.
- Сегодня какой день недели?
- Пятница.
- Сейчас вечер?
- Само собой. Вот ты странный. Вечер сейчас, э-э, шесть часов восемнадцать
минут.
Все-таки вечер, подумал я. Ну да, я же заснул, пока читал книгу, лежа на
кровати. Пятница - я быстро прикинул. В пятницу вечером работы нет.
- Время есть. Ты где сейчас?
- Станция Уэно. Я сейчас на Синдзюку поеду, давай там встретимся?
Мы договорились о месте и времени встречи, и я повесил трубку.
Когда я приехал в DUG, Мидори уже сидела в самом конце стойки бара и пила.
На ней под белым мятым мужским плащом со стоячим воротником были тонкий
желтого цвета свитер и синие джинсы. На запястье у нее было два браслета.
- Чего пьем?
- "Tom Collins" (джин, лимонный сок, сахар и содовая), - сказала Мидори.
Я заказал виски с содовой и лишь тогда заметил большую сумку у ее ног.
- Я путешествовала. Только возвращаюсь, - сказала она.
- Куда ездила?
- Нара и Аомори.
- За один раз? - пораженно спросил я.
- Ну прям, какая бы я ни была необыкновенная, как я за раз в Нара и Аомори
съезжу? По отдельности съездила. За два раза. В Нара с парнем моим, в
Аомори одна смоталась.
Я отпил глоток виски с содовой и поджег сигарету во рту у Мидори.
- Намучалась? Похороны и все такое.
- Да похороны - дело нехитрое. Мы к этому привычные. Оделся в черное да
сиди себе с серьезной рожей, а люди вокруг все как надо сделают.
Родственник наш да соседи сами и выпивку купили, и суси приготовили, и
утешили, и поплакали, и потрепались, и вещи покойного разделили, как
захотели, все просто. Тот же пикник. Сравнить с тем, как я мучалась каждый
день, за больным ухаживала, так пикник и только. Намучались, как только
могли, уже и слез никаких не осталось, что у сестры, что у меня. Сил
никаких нет и даже плакать не можем, честное слово. А окружающие это видят
и возмущаются, какие в этой семье дочери бессердечные, ни слезинки не
прольют. А мы тогда назло тем более не плачем. Можно и притвориться, что
плачешь, ничего сложного, но мы так ни за что не сделаем. Злость потому
что берет. Все только и ждут, что мы плакать будем, так что мы тем более
не плачем. Мы с сестрой в этом сходимся. Хоть у нас характеры и совсем
разные.
Мидори подозвала официанта, позвякивая браслетами, и заказала еще "Tom
Collins" и блюдце фисташек.
- Как похороны закончились, и все разошлись, мы с сестрой вдвоем до утра
"Масамунэ" пили. Где-то полторы больших бутылки. Всех вокруг ругали, на
чем свет стоит. Вот он дегенерат, дерьмо собачье, пес паршивый, свинья,
лицемер, жулик, так и трещали до конца. И полегчало ведь.
- Да уж наверное.
- Потом напились, завалились в постель и заснули без задних ног. По
телефону кто-то звонит, а мы ноль внимания и сопим себе дальше. Потом как
проснулись, суси на двоих заказали, посоветовались и решили. Закроем на
Посняков Андрей
Ларссон Стиг
Глуховский Дмитрий
Суворов Виктор
Плотников Александр
Орловский Гай Юлий