Чтение 18–й страницы книги ~Под знаком незаконнорожденных~

* * *

7

Волнистый стакан с фиалкой в голубых прожилках и кувшин горячего пунша
стоят на столе у постели Эмбера. Три гравюры висят над постелью (он в
сильной простуде) на светло-желтой стене.

Номер первый изображает джентльмена шестнадцатого столетия при передаче
им книги простоватому малому, держащему в левой руке пику и украшенную
лаврами шляпу. Заметьте эту левизну (Почему? Да-с, "вот в чем вопрос", как
выразился однажды мосье Оме, цитируя le journal d'hier; вопрос, на который
деревянным басом отвечает Портрет с титула Первого фолио). Заметьте также
подпись: "Ink, a drug". Чей-то досужий карандаш (Эмбер весьма ценил эту
ученую шутку) занумеровал буквы так, что получилось "Grudinka", -- это
означает "бекон" в некоторых славянских языках.

Номер второй показывает того же увальня (теперь приодетого
джентльменом), стягивающего с головы самого джентльмена (он теперь сидит за
столом и пишет) некое подобие шапски. Понизу той же рукой написано:
"Ham-let, или Homelette au Lard".

Наконец, на номере третьем -- дорога, пеший путник (в украденной
шапске) и указатель "В Хай-Уиком".

Имя его подобно Протею. В каждом углу он плодит двойников. Почерку его
бессознательно подражают законники, которым выпала доля писать той же рукой.
В сырое утро 27 ноября 1582го года он -- Шакспир, она -- Уотли из
Темпл-Графтон. Два дня спустя, он -- Шагспир, она же -- Хатуэй из
Стратфорда-на-Авоне. Так кто же он? Вильям Икс, прехитро составленный из
двух левых рук и личины. Кто еще? Человек, сказавший (не первым), что слава
Господня в том, чтобы скрыть, а человечья -- сыскать. Впрочем, то, что
уорикширский парень писал пьесы, более чем удовлетворительно доказывается
мощью сморщенных яблок и бледного первоцвета.

Здесь две темы: шекспировская, исполняемая в настоящем времени Эмбером,
чинно принимающим гостя в своей спальне; и совершенно иная -- сложная смесь
прошлого, настоящего и будущего -- тема, которой ужасное отсутствие Ольги
причиняет страшные затруднения. Это была, это есть их первая встреча со
времени ее смерти. Круг не заговорит о ней, даже не спросит о прахе; и
Эмбер, который тоже стесняется смерти, не знает, что сказать. Имей он
возможность свободно передвигаться, он мог бы молча обнять своего толстого
друга (жалкое поражение для философа и поэта, привыкших верить, что слово
превыше дела), но как это сделать, когда один из двух лежит в постели? Круг,
наполовину намеренно, остается недосягаемым. Трудный он человек. Описать
спальню. Упомянуть о ярких карих глазах Эмбера. Горячий пунш и приступ жара.
Крепкий блестящий нос в голубых прожилках, браслет на волосистом запястье.
Ну, скажи что-нибудь. Спроси о Давиде. Упомяни кошмар репетиций.

-- Давид тоже слег с простудой (ist auk beterkeltet), но мы не потому
вернулись назад [zueruk]. Так что [shto bish] ты говорил о репетициях
[repetitiakh]?

Эмбер благодарно принимает предложенную тему. Он мог бы спросить: "а
почему?". Чуть позже он узнает причину. В этой туманной области он смутно
ощущает опасность для чувствительной души. И предпочитает поговорить на
профессиональные темы. Последний шанс описать спальню.

Слишком поздно. Эмбер ораторствует. Он даже преувеличивает свой
ораторский пыл. В сжатом и обезвоженном виде последние впечатления Эмбера,
литературного советника Государственного Театра, можно представить так:

-- Лучшие два Гамлета, какие у нас были, да просто единственно сносные,
оба загримировались, перешли границу и теперь, сказывают, неистово интригуют
в Париже, дорогой едва не поубивав друг друга. Из молодых, которых мы
смотрели, ни единый никуда не годится, хотя один-два обладают по крайней
мере тучностью, потребной для роли. По причинам, которые я сейчас поясню,
Озрик и Фортинбрас чрезвычайно возвысились над прочими персонажами. Королева
в положении. Лаэрт по своей комплекции не способен освоить и азов
фехтования. Я утратил к этой постановке всякий интерес, потому что мне не по
силам изменить нелепые очертания, которые она принимает. Единственная моя
скромная цель нынче -- заставить актеров усвоить мой перевод вместо той
гадости, к которой они пристрастились. С другой стороны, этот любимейший из
моих трудов, начатый так давно, пока не вполне окончен, и необходимость
подстегивать его ради случайной (чтоб не сказать большего) цели раздражает
меня чрезвычайно. Но, впрочем, и это пустяки в сравненьи с кошмаром --
слышать, как актеры с каким-то атавистическим облегчением съезжают на
тарабарщину традиционной версии (Кронберга) всякий раз, что жулик Верн, а
Верн слаб и предпочитает идеи словам, позволяет им это у меня за спиной.

Эмбер принимается объяснять, почему новое правительство сочло возможным
стерпеть постановку запутанной елизаветинской пьесы. Он излагает идею,
лежащую в основе спектакля. Верн, покорно возглавивший постановку, извлек
концепцию пьесы из диковинной книги покойного профессора Гамма "Подлинная
интрига 'Гамлета'".

-- "Лед и сталь [писал профессор] -- вот физическая амальгама, мысль о
которой внушает нам личность странно жесткого и тяжкого Призрака. В этом
союзе будет ныне рожден Фортинбрас (Железнобокий). Согласно извечным
принципам сцены, все предвещаемое обязано овеществиться: потрясение должно
состояться, чего бы оно ни стоило. Экспозиция "Гамлета" угрюмо сулит зрителю
пьесу, основанную на попытке молодого Фортинбраса вернуть земли, проигранные
его отцом королю Гамлету. Вот конфликт и вот интрига. Втихую переносить
ударение со здоровой, сильной, ясно очерченной нордической темы на
хамелеонистические настроения импотентного Датчанина означало бы, в условиях
современной сцены, наносить оскорбление детерминизму и здравому смыслу.

Каковы бы ни были намерения Шекспира или Кида, нельзя сомневаться в
том, что лейтмотивом, движущей силой действия пьесы является коррупция
гражданской и военной жизни в Дании. Вообразите мораль армии, где солдат,
коему не пристало страшиться ни грома, ни безмолвия, сообщает, что у него на
сердце тоска! Сознательно или подсознательно автор "Гамлета" создал трагедию
масс, обосновав тем самым доминирование общества над личностью. Это не
означает, впрочем, что в пьесе отсутствует осязаемый герой. Но таковым не
является Гамлет. Подлинный герой -- это, разумеется, Фортинбрас, цветущий
юный рыцарь, прекрасный и твердый до мозга костей. С Божьего соизволения
этот славный нордический юноша перенимает власть над жалкой Данией, которой
столь дурно управляли дегенеративный король Гамлет и жидо-латинянин Клавдий.

Как и во всех упадочных демократиях, в Дании, выведенной в пьесе,
каждый страдает недержанием речи. Если необходимо спасать Государство, если
нация хочет быть достойной нового сильного правительства, значит, следует
переменить все; здравый смысл народа обязан выплюнуть изысканные яства,
состряпанные из поэзии и лунного света, и простое слово, verbum sine ornatu,
равно внятное и человеку и зверю, слово, сопровождаемое соответственным
делом, должно воцариться снова. Молодой Фортинбрас обладает древним и
наследственным правом на датский престол. Некое темное дело, неправедное и
насильственное, некий грязный трюк дегенеративного феодализма, некий
масонский маневр, измышленный Шейлоками из высших финансовых кругов, лишили
его семью предмета ее законных притязаний, и тень этого преступления,
подобно темному заднику, продолжает нависать до той поры, пока в
заключительной сцене идея правосудия масс не налагает на пьесу в целом
присущего ей отпечатка исторической значимости.

Трех тысяч червонцев и недели, примерно, наличного времени вряд ли
могло хватить для захвата Польши (по крайней мере в те времена); но их как
раз хватило для другого. Пропивший свой разум Клавдий вполне был обманут
уверениями молодого Фортинбраса в том, что он, Фортинбрас, пройдет через
земли Клавдия на своем (удивительно окольном) пути в Польшу вместе с армией,
набранной для решения совершенно иной задачи. О нет, грязным полякам нечего
было трястись от страха: это завоевание не состоялось, не их болот и лесов
домогался наш герой. Вместо того, чтобы маршировать к порту, Фортинбрас,
этот гениальный солдат, затаился в ожидании, и "вперед не торопясь" (как
прошептал он своим войскам, отправив Капитана с поклоном к Клавдию) могло
означать лишь одно: не торопясь отправляйтесь в укрытие, покамест враг
(король датский) думает, что вы отплыли в Польшу.

Подлинная интрига пьесы становится ясной, как день, если понять
следующее: Призрак, явившийся на зубчатые стены Эльсинора, -- это вовсе не
тень отца Гамлета. Это тень отца Фортинбраса, убитого королем Гамлетом. Дух
убитого прикидывается духом убийцы, -- какой великолепный пример
дальновидной стратегии, какое глубокое и напряженное восхищение возбуждает
он в нас! Многословный и, вероятно, совершенно неверный отчет о смерти
старого Гамлета, сообщенный этим прелестным притворщиком, предназначен
единственно для того, чтобы создать в государстве innerliche Unruhe и
подорвать моральный дух датчан. Яд, по капле вливаемый спящему в ухо, есть
символ умелого впрыскивания смертоносных слухов, символ, который вряд ли мог
пройти незамеченным партером времен Шекспира. Таким образом, старик
Фортинбрас, надев личину вражьего призрака, готовит крушение вражьего сына и
триумф своего отпрыска. О нет, "кары" не были случайны, "убийства" не были
негаданны, как представляется свидетелю Горацио, нота глубокого
удовлетворения (которого не может не разделить и публика) присутствует в
гортанном выкрике молодого героя: -- Ха-ха, вся эта кровь кричит о бойне
(понимай: все эти лисы слопали друг дружку), -- когда он озирает груды
мертвых тел, -- все, что осталось от гнили датской державы. Мы легко можем
вообразить его присоединившимся к грубоватой вспышке сыновьей
признательности: "Неплохо поработал, старый крот!"

Но возвратимся к Озрику. Болтливый Гамлет только что обращался к черепу
шута; теперь череп паясничающей смерти обращается к Гамлету. Обратите
внимание на замечательное сопоставление: череп -- скорлупа: "Побежал со
скорлупой на макушке". Йорик и Озрик почти рифмуются, но то, что было
ерничаньем в одном, стало остью (костью, осью -- os) в другом. Мешая язык
судна с языком посудной лавки, этот посредник, одетый в наряд причудливого
придворного, явился как комиссионер смерти, той самой смерти, которой Гамлет
только что избегнул на море. Крылышки на камзоле и цветистые околичности
маскируют серьезность цели, дерзновенный и коварный ум. Кто же он, этот