Чтение 3–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

- Мины будем грузить? - спрашивает.

- Машины не дали из штадива?

- Не дали.

- Закапывай тогда. На берегу остались еще?

- Остались. Штук сто.

- Ладно. Десятка два возьми с собой на всякий случай, остальные
закапывай.

- Ясно.

- Лопаты все?

- В третьем батальоне тридцать штук.

- Топай за ними. Живо!

Ловко повернувшись, он бежит к повозке, придерживая рукой планшетку.
Славный мальчуган - старательный, только слишком старшины боится.

Да... Надо еще карту поменять. Так и не воспользовались мы той новенькой,
хрустящей, с большим разлапистым, как спрут, пятном Харькова в левом углу...

В двенадцать, тихо погромыхивая котелками, уходит в сторону Петропавловки
последняя рота нашего полка.

Всю ночь мы с Ширяевым ползаем по передовой. Приходится совсем по-новому
расставлять пулеметы. Вчера ушли уровцы - укрепрайон, забрали все свои
пулеметы. На нашем участке их было пятнадцать, сейчас осталось только пять:
два "максима" и три "Дегтярева". Особенно не разгуляешься. Ставим "максимы"
на флангах, ручные между ними. Бойцов тоже приходится расставлять по-новому:
фронт батальона увеличился больше чем в три раза. На километр выходит по
десять - двенадцать бойцов, один от другого на восемьдесят - сто метров. Не
густо, что и говорить!..

Следующий день проходит спокойно. Противник не догадывается, по-прежнему
бьет по дороге и северной окраине Петропавловки - редко и неохотно. Две или
три мины разрываются у нас во дворе - ширяевский КП(1) находится в подвале
четырехэтажного, изрешеченного снарядами дома,- по-видимому, в прошлом
какого-то общежития. Осколком ранит рыжую кошку, живущую со своими котятами
у нас в подвале. Санинструктор ее перевязывает. Она мяучит, смотрит на всех
желтыми, испуганными глазами, забирается в ящик с котятами. Те пищат, лезут
друг на друга, тыкаются мордочками в повязку и никак не могут найти сосков.

Ночью минируем берег. Валега, мой связной, копает ямки. Бойко, сержант,
закладывает и маскирует мины.

Снаряжает их маленький, юркий, похожий на жучка боец из батальона, в
прошлом сапер. Его дал мне Ширяев.

Ночь темная. Иногда накрапывает дождик, теплый и приятный. Я даже не
накрываюсь плащ-палаткой. Взлетают ракеты - одна за другой. Лениво строчат
пулеметы. Я лежу в лопухах. Приятно пахнет ночной влагой и сырой землей.

Ни Валеги, ни Бойко не видно. Изредка, осторожно шурша камышами, проходит
боец с минами. Они лежат около меня, и он берет их сразу по четыре штуки,
связывая ремнем.

Я смотрю на противоположный берег, на группы склонившихся ив, освещаемых
дрожащим светом ракет.

Вспоминается наша улица - бульвар с могучими каштанами; деревья
разрослись и образовали свод. Весной они покрываются белыми и розовыми
цветами, точно свечками. Осенью дворники жгут листья, а дети набивают полные
карманы каштанами. Я тоже когда-то собирал. Мы приносили их домой целыми
сотнями. Аккуратненькие, лакированные, они загромождали ящики, всем мешали,
и долго еще выметали их из-под шкафов и кроватей. Особенно много их всегда
было под большим диваном. Хороший был диван - мягкий, просторный. Я на нем
спал. В нем было много клопов, но мы жили дружно, и они меня не трогали.
После обеда на нем всегда отдыхала бабушка. Я укрывал ее старым пальто,
которое только для этого и служило, и давал в руки чьи-нибудь мемуары или
"Анну Каренину". Потом искал очки. Они оказывались в буфете,

---------------------------------------(1) КП - командный пункт. в ящике
с ложками. Когда находил, бабушка уже спала. А старый кот Фракас с
обожженными усами жмурился из-под облезшего воротника...

Бог ты мой, как все это давно было!.. А может, никогда и не было, только
кажется...

Направо большой гардероб. В нем мы прятались, когда в детстве играли в
прятки. Тогда он стоял еще в коридоре. Потом прорубили в коридоре дверь и
его перенесли в комнату. На гардеробе картонки со шляпами. На них много
пыли, ее сметают только перед Новым годом, Первым мая и мамиными именинами -
двадцать четвертого октября.

За гардеробом комод с овальным зеркалом и бесчисленными вазочками и
флакончиками. Я не помню, когда в этих флакончиках были духи, но их
почему-то не позволяют убрать. Если вынуть пробку и сильно втянуть носом, то
можно еще уловить запах духов.

Дальше идет ночной столик... Нет, голубое кресло с подвязанной ножкой.
Садиться на него нельзя, и гостей всегда об этом предупреждают. А затем уже
ночной столик. Он набит мягкими клетчатыми туфлями, а в его ящике -
коробочки с бабушкиными порошками и пилюлями. В них давно уже никто не может
разобраться. Там же и стаканчик для валерьянки - чтоб кот не нашел...

И все это сейчас там... у них.

Последнюю открытку от матери я получил через три дня после сообщения о
падении Киева. Датирована она была еще августом. Мать писала, что немцев
отогнали, канонады почти не слышно, открылся цирк и музкомедия. А в общем:
"Пиши чаще, хотя я и знаю, что у тебя мало времени,- хоть три слова..."

С тех пор прошло десять месяцев. Иногда я вынимаю из бокового кармана
открытку и смотрю на тонкие неразборчивые буквы. Они расплылись от дождей и
пота. В одном месте, в самом низу, нельзя уже разобрать слов. Но я их знаю
наизусть. Я всю открытку знаю наизусть... На адресной стороне, слева,
реклама Резинотреста: какие-то ноги в высоких ботиках. А справка - марка:
станция метро "Маяковская".

В детстве я увлекался марками и просил всех друзей и знакомых наклеивать
на конверты красивые новые марки. Вот и сейчас мать наклеила красивую марку,
как в детстве... Они у нас лежали в маленькой длинной коробочке, слева на
столе. И мать, вероятно, долго выбирала, пока остановилась на этой - зеленой
и красивой. Стояла, склонившись над столом, и, сняв пенсне, рассматривала их
близорукими, сощуренными глазами...

Неужели я уже никогда ее не увижу? Маленькую, подвижную, в золотом пенсне
и с крохотной бородавкой на носу. Я любил ее целовать в детстве - эту
бородавку.

Неужели никогда больше не будем сидеть за кипящим самоваром с помятым
боком, пить чай с любимым маминым малиновым вареньем... Никогда уж она не
проведет рукой по моим волосам и не скажет: "Ты что-то плохо выглядишь
сегодня. Юрок. Может, спать раньше ляжешь?" Не будет по утрам жарить мне на
примусе картошку большими круглыми ломтиками, как я люблю...

Неужели никогда не буду я больше бегать за угол за хлебом, бродить по
тонущим в аромате цветущих лип киевским улицам, ездить летом на пляж, на
Труханов остров...

Милый, милый Киев!.. Как соскучился я по твоим широким улицам, по твоим
каштанам, по желтому кирпичу твоих домов, темно-красным колоннам
университета. Как я люблю твои откосы днепровские! Зимой мы катались там на
лыжах, летом лежали на траве, считали звезды и прислушивались к ленивым
гудкам ночных пароходов... А потом возвращались по затихшему, с погасшими
уже витринами Крещатику и пугали тихо дремлющих в подворотне сторожей,
закутанных даже летом в мохнатые тулупы...

Я и теперь иногда гуляю по Крещатику. Завернусь в плащ-палатку, закрою
глаза и иду от Бессарабки к Днепру. Останавливаюсь около Шанцера - это самый
лучший в мире кинотеатр. Так казалось нам в детстве. Какие-то трубящие в
длинные трубы скульптуры вокруг экрана, жертвенники с трепещущими, словно
пламя, красными ленточками и какой-то особый, возбуждающий
кинематографический запах. Сколько счастливых минут пережил я в этом
Шанцере!.. "Индийская гробница", "Багдадский вор", "Знак Зерро"... Бог ты
мой, даже дух захватывает!.. А чуть подальше, около Прорезной, в тесном, с
ненумерованными местами "Корсо" шли ковбойские фильмы. Погони, перестрелки,
мустанги, кольты, женщины в штанах, злодеи с тонкими усиками и
саркастическими улыбками... А в "Экспрессе" - потом он почему-то стал
прозаическим "Вторым Госкино" - шли салонные фильмы с Полой Негри, Астой
Нильсен и Ольгой Чеховой. Мы их не очень любили, эти фильмы, но у нас в
"Экспрессе" был знакомый билетер, и мы обязательно ходили туда каждую
пятницу.

Сворачиваю на Николаевскую. Это самая эффектная из всех киевских улиц.
Аккуратно подстриженные липы, окруженные решеточками. Большие молочно-белые
фонари на толстых цепях, перекинутых от дома к дому. Ослепительные
"линкольны" у "Континенталя". А около цирка толпы мальчишек ждут выхода Яна
Цыгана и держат пари о сегодняшней встрече Данилы Пасунько с Маской смерти.

А дальше Ольгинская, Институтская, надстроенное здание банка с не то
готическими, не то романскими башенками по углам... Тихие сонные Липки,
прохладные даже в жаркие июльские полдни. Уютные особнячки с запыленными
окнами... Столетние вязы дворцового сада... Шуршащие под ногами листья... И
- стоп! - обрыв. Дальше - Днепр, и синие дали, и громадное небо, и плоский,
ощетинившийся трубами Подол, и стройный силуэт Андреевской церкви, нависшей
над самой пропастью, шлепающие колесами пароходы, звонки дарницкого
трамвая...

Милый, милый Киев...

Как все это сейчас далеко! Как давно все это было, боже, как давно! И
институт когда-то был, и чертежи, и доски, и бессонные, такие короткие ночи
перед экзаменами, и сопроматы, и всякие там теории архитектурной композиции,
и еще двадцать каких-то предметов, которые я уже все забыл...

Нас было шестеро неразлучных друзей - Анатолий Сергеев, Руденский,
Вергун, Люся Стрижева и веселый маленький Шурка Грабовский. Его почему-то