предполагалось, а добрых две недели. Спал на балконе, на совершенно
плоском волосяном тюфяке, вставал рано, раньше всех, делал зарядку,
сворачивал и засовывал за шкаф свой тюфяк, выпивал стакан чаю из термоса и
исчезал. Приходил поздно вечером.
инженерном отделе - он мельком об этом упоминал, но никогда не вдавался в
подробности.
аккуратен, не тыкал, как Сергей, во все углы свои окурки, не ходил,
подобно Николаю, по комнате в одной майке и не разбрасывал повсюду свои
ремни, планшетки и подворотнички. Моясь на кухне, всегда вытирал после
себя пол и перебрасывался с соседями двумя-тремя ничего не значащими, но
любезными фразами, что те очень ценили.
этих героев. И потом: чего он всегда спрашивает, можно ли закурить?
Интеллигенция. Дал бы я ему по этой Европе, да вас, хозяев, жалею. И
вообще, Николай, - это уж Сергей говорил в отсутствие Шуры, - смотри, как
бы это гостеприимство тебе боком не вышло. Что-то мне глаза его не
нравятся. Больно хитры.
побаивалась и стеснялась Алексея. Он был остер на язык, и никогда нельзя
было понять, говорит ли он в шутку или всерьез. Шуру это всегда смущало.
Поэтому, как только он появлялся, она сразу же умолкала, боясь сказать
какую-нибудь глупость. Вот и все. При всем желании Сергей не мог
обнаружить в их отношениях ничего предосудительного.
женском фронте, Алексей был сдержан и никогда об этом не говорил. Вообще о
себе и своем прошлом говорил мало и неохотно. Если его спросить - ответит
кратко, без лишних подробностей, даже почти совсем без них. Было известно
только, что по образованию он инженер - незадолго до войны кончил здешний
строительный институт и Оставлен был при какой-то кафедре. На войну попал
в начале сорок второго года. Воевал на юге, потом в Польше, Австрии.
своих никогда не говорил. Семейное положение тоже было неясно. Шуру, как
всякую женщину, этот вопрос, конечно, интересовал, но вразумительного
ответа, как она ни старалась, добиться ей не удалось.
тоже.
которые...
который... Ну и тому подобное. Так вот, Шурочка, мне не хочется. Понимаете
- не хочется. Любовь кончается тогда, когда в паспорте появляется штамп.
Ведь мне тридцать четыре года, а чувствую я себя на целых сорок. В этом
возрасте уже трудно влюбляться. А жениться без любви - вы бы меня сами
осудили.
нечего. Давно уже нечего.
лет, как я уже нашел то, о чем вы говорите. - Тут он вдруг начинал
смеяться, и Шура, как всегда, разговаривая с ним, становилась в тупик. -
Десять лет. Ровно десять лет. А вы и не знаете? Ай-ай-ай! У меня ведь даже
двое детей - Ваня и Маша. Ваня - черненький, Маша - беленькая. Они письма
мне пишут вот такими буквами.
совершенно серьезно, а глаза его, как всегда, чуть-чуть смеялись. - И не
делайте, пожалуйста, удивленного вида. Старик действительно так сказал.
Прочитайте-ка его "Исповедь".
вопросы, поставленные Марксу его дочерьми. Особенно нравилось ему, что
любимое занятие Маркса было рыться в книгах ("и мое тоже..."), а любимое
изречение - "ничто человеческое мне не чуждо".
многое видел. Он исколесил на фронтовых машинах пол-Европы и очень
интересно умел рассказывать о людях, подмечая, правда, преимущественно
забавные, комические черточки. Он был не прочь подтрунить и над Николаем.
Особенно над его увлечением своими школьниками или над слишком
идиллическими порой воспоминаниями о фронтовой жизни и дружбе.
подобное, фашисты здорово сумели все эти шуточки обыграть. Ну их...
есть в жизни...
пунктов гитлеровского культа войны. Перед смертью все равны, говорят они.
Пуля не считается с тем, что ты фабрикант или рабочий, солдат или генерал.
Война, мол, объединяет и уравнивает всех, и в этом ее величие. А отсюда и
культ всевозможных окопных братств и товариществ по оружию,
"кампфкамерадшафт" по-немецки. Вот так-то, брат, а ты говоришь...
иногда соглашался, чаще спорил, вернее пытался спорить - с Алексеем это
было нелегко.
выходила на юг, за день нагревалась - весна в этом году была на редкость
жаркая, - и к вечеру в ней нечем было дышать. Николай вытащил на балкон и
свой тюфяк, и вот тут-то, погасив огонь, они с Алексеем лежали, смотрели в
небо и подолгу разговаривали.
ночные трамваи, гудят на станции паровозы, пробуждая желание куда-то
ехать. Изредка упадет звезда. Пройдет кто-то с баяном. Проедет машина. И
опять тишина.
и, прожигая махоркой простыни, обдумывал все, о чем они говорили.
мрачен, мрачнее обычного. Скинув гимнастерку и развалившись в плетеном
кресле на балконе, он ругал свою службу, начальника. Потом, когда Шура,
разливая чай, предложила ему для приличия одеться и привела в пример
всегда подтянутого и опрятного Алексея, он вдруг обиделся, от чая
отказался и ушел.
одинок. Николай не согласился: дело, мол, не в одиночестве, а в том, что
Сергей потерял жизненную цель.
пор. Сидит и сидит.
ничуть не менее важно, чем... ну, хотя бы... - она запнулась, не зная, с
чем бы сравнить, - ну, чем что-нибудь другое.
ничего не утверждал, я только задал вопрос.
Ушинского и Макаренко. Только мечтаю о том дне, когда с меня снимут погоны
и разрешат вернуться к педагогической деятельности. Но это я. А вот ваш
супруг. - Он подмигнул в сторону Николая, молча вынимавшего из дивана
тюфяки. - Для него, боюсь, школа скорее средство, чем цель.
образовавшуюся после фронта пустоту.
Они далеко. Здесь школьники. Вот вам и замена. Своеобразный эрзац
разведчиков. А походы, вылазки, всякие там "маневры" - эрзац войны. Игра в
Корнев Павел
Никитин Юрий
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Максимов Альберт
Никитин Юрий