партии - слишком суровой. Думаю, что, учитывая фронтовое прошлое Митясова,
можно ограничиться строгим выговором, а может, даже и выговором.
плечами. На бюро Алексей не говорил, сидел и молчал.
стуча в такт своим словам карандашом по кафедре, он говорил, что удивлен
выступлением Чекменя. К чему это благородство? Митясов совершил
хулиганский, антипартийный поступок, совершил в стенах института. И
совершил ли он его, обидясь за своего товарища, или по какой-либо другой
причине, это никого не интересует. Он его совершил. Но и это не все.
Митясов до сих пор считает, что поступил правильно. Он и на бюро так
сказал. Вот до чего дошел! Интересно, что он сегодня скажет. Короче,
Гнедаш считает, что резолюция бюро абсолютно правильная: из партии
сключить (он так и сказал "сключить") и из института тоже, не нужны нам
такие студенты. И коммунисты тоже.
вслед за ним Мизин повторил в других выражениях то же самое. Он, как и
Гнедаш, не согласен с Чекменем. Незачем оправдывать хулиганский,
антипартийный поступок Митясова какими-то былыми его фронтовыми заслугами.
Заслуги заслугами, но тем-то и позорна вся эта история, что затеял ее
человек, для которого, как для члена партии, понятие дисциплины должно
быть абсолютно святым. Что ж это получится, если каждый студент станет
доказывать свою правоту (допустим даже, что Митясов был в чем-то прав)
таким способом. В армии за это трибунал - и точка. И Митясову это известно
лучше, чем кому-либо другому. И вообще зачем доказывать то, что и без
доказательств ясно? Митясов своей выходкой и своим дальнейшим поведением
на бюро запятнал весь факультет, весь институт. Он заслуживает самого
сурового наказания, поэтому Мизин голосовал и будет голосовать за
исключение из партии.
же как Гнедаш и Мизин, настаивал на исключении.
слишком суровой. Он и на бюро голосовал против исключения. И вообще он
считает вопрос недостаточно разобранным. Пусть и Митясов и Чекмень
выступят и скажут, что в конце концов между ними произошло и что послужило
причиной конфликта. Он предлагает выслушать сейчас Митясова, тем более что
полагается с этого начинать, а потом уже выступать другим товарищам.
представлял себе, о чем будет говорить. Он вообще не умел говорить.
Особенно когда перед ним столько людей. Сидят и смотрят на него: а что он
скажет? Левка нахмурился, грызет ноготь, тоже смотрит. Хохряков чинит
карандаш. Откуда-то взялся Громобой. Уселся в первом ряду и тоже
уставился. А ведь сказал, что не придет.
сидел во втором ряду, прямо против трибуны. Когда Николай проходил мимо
него, он поднял голову и снизу вверх посмотрел на Николая. В маленьких,
чуть-чуть раскосых глазах его не было сейчас обычной иронии. В них было
другое - и Николай успел это увидеть: я заступился за тебя, учти это. Ему
вспомнился вдруг старенький врач в белой шапочке и очках полумесяцем:
"Годен, ничего не скажешь. Можете опять воевать".
подозревал, что Николай умеет выступать. Сначала говорил он тихо, в
последних рядах даже плохо слышно было, но постепенно разошелся, а к
концу, по выражению Громобоя, "рубанул правильно, на всю железку". Но
Николай ничего этого не помнил. Он помнил только Громобоя, сидевшего перед
ним в первом ряду, - его глаза, напряженно прикушенную губу, его
"правильно!" в каком-то месте. Впоследствии выяснилось, что это испытанный
ораторский прием - выбрать кого-то из публики и обращаться именно к нему.
Николай этого не знал, но поступил именно так. И, может, именно это
помогло ему собраться и преодолеть охватившее его волнение.
этой трезвости доходивший до цинизма, перед самым собранием сказал ему,
криво усмехаясь:
Как в том анекдоте - лучше пять минут быть трусом, чем всю жизнь
покойником, - и отошел, весьма довольный сказанной гадостью.
рассчитывали Гнедаш и Мизин, не получилось. Получилось совсем иначе.
Николай говорил не долго, минут пять, не больше. Дело партийного собрания
оценить его поступок, сказал он. Если виноват, надо осудить. Мера
осуждения - как совесть подскажет присутствующим. Что касается самого
Николая, то он, не оправдывая своего поведения, может сказать только одно
- чувства вины, большой, непоправимой вины перед партией, которую хотят
сейчас освободить от него, он не чувствует. На бюро он не говорил о
причинах, заставивших его поступить так, как он поступил, не говорил
потому, что у него не было доказательств. У него и сейчас их нет. Чекмень
в любой момент может встать и сказать - "неправда", и ему нечем будет
ответить. Единственное его доказательство - это честное слово коммуниста.
наказание. Я должен был сдержаться, знаю, но я не смог. Не смог потому,
что когда в твоем присутствии...
руками щеки, и, не мигая, глядел куда-то в пространство между трибуной и
президиумом.
моего оскорбил. Ты оскорбил тех, кому, может быть, тяжелее всего пришлось
в эту войну. Ты оскорбил всех, кто попал в плен, в фашистские лагеря, в
оккупацию. Всех, без разбора... Мы знаем - там были разные люди. Были
среди них и сволочи и предатели - все это мы знаем. Но сколько их было? И
кто они? Кучка негодяев? А народ ждал нас. Кто мог - убегал в лес,
партизанил. Да что говорить!.. Нужно быть последней сволочью, чтобы...
Простите меня, товарищи, но я прямо скажу: я не знаю еще, как бы каждый из
вас, сидящих здесь, поступил, если б в его присутствии человек, да еще
коммунист, - нет, не коммунист, он только билет в кармане носит, - словом,
если б такой вот человек сказал вам, что три четверти людей, попавших в
плен, пошли туда добровольно, что все, кто под немцами были, - все, без
разбора, подлецы и мерзавцы... Не знаю, что б вы сделали... Я ударил. Не
выдержал и ударил. Вот и все... - Николай через плечо взглянул на Алексея.
- Теперь можешь ты говорить. Если у тебя совесть еще есть. Я все сказал.
взял его руку, чуть повыше локтя, и крепко сжал. Только сейчас Николай
почувствовал волнение - во рту пересохло, неистово заколотилось сердце.
доносится скрежещущий звук заворачивающего на углу трамвая.
перекладывает их с места на место, наконец отрывается от них и
вопросительно смотрит на Чекменя:
Хорол, я вижу, хочет.
людей, хотящих скрыть свое волнение.
к его поступку я ему уже высказал. И совершенно прав был Мизин, когда
сказал, что будь ты даже тысячу раз прав, нельзя таким способом, как
Митясов, доказывать свою правоту. Но дело сейчас не в этом, товарищи...
по-моему, дело Митясова рассматриваем, а не кого-либо другого.
рассматриваем дело, но не совсем то дело и не совсем так рассматриваем.
Самое простое, товарищи, судить человека так, как мы его сейчас судим.
Оскорбил? Оскорбил. Виноват? Виноват. Исключить? Исключить. Записали в
протокол - и по домам. Просто и ясно. Нет, не просто и не ясно. С другого
конца начинать надо. Оскорбил? Да, оскорбил. Виноват? Да, виноват. Но он
ли один? Вот тут-то и заковыка. Кто больше виноват - Митясов или Чекмень?
Митясов в том, что ударил, или Чекмень в том, что довел его до этого. А
почему довел - вы знаете. Знаете и молчите...
старательно сворачивает из бумаги фунтики.
Бельчиков, и Хохряков, все те, кто прекрасно знает, в чем дело, и молчит.
Все вы молчите. Все, кроме Духанина. Молчите, потому что куда проще
расправиться с Митясовым, чем не угодить Чекменю. Чекмень все-таки декан,
все мы под ним ходим...
Бельчиков - возмутился:
тишина. Напряженная тишина. Никто даже не кашляет. - Мы обсуждаем сейчас
персональное дело Митясова. Но есть и другое дело, не менее, а, может
быть, даже и более важное, чем это. Дело, из-за которого весь сыр-бор
загорелся. Я говорю о поступке товарища Чекменя, который на позапрошлом
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Роллинс Джеймс
Эриксон Стивен
Херберт Фрэнк
Орловский Гай Юлий