Виктор Некрасов

Первое знакомство

(Из зарубежных впечатлений)

В одно прекрасное солнечное утро, в последних числах апреля 1957 года,
трое полицейских, несших службу на набережной Сены в районе дворца Шайо,
обратили внимание на подозрительного субъекта, который, прохаживаясь вдоль
устоев моста Иена, время от времени приседал на корточки и что-то
фотографировал.

Полицейские окликнули его. Он не расслышал (или сделал вид, что не
слышит), застегнул футляр фотоаппарата и быстро, через одну ступеньку,
взбежал по каменной лестнице.

Старший из полицейских сделал знак своим товарищам и устремился за ним.
Только у входа на мост ему удалось задержать незнакомца.

Последовал диалог:

- Почему вы не откликаетесь, когда вас зовут?

- Как?

Полицейский повторил свой вопрос.

- Я не расслышал, - ответил незнакомец на плохом французском языке.

- Но я достаточно громко крикнул.

- Я не расслышал, - повторил незнакомец.

- Вы иностранец?

- Да.

- Ваш документ.

Незнакомец полез в боковой карман. К этому времени подошли двое других
полицейских. Начало не предвещало ничего хорошего. В руках полицейских
болтались дубинки, взгляд их был строг и неумолим. Прохожие стали
оборачиваться.

Но, увы, любителей поглазеть на уличные происшествия вскоре постигло
разочарование. Подозрительному субъекту не скрутили за спину руки, не
надели на них наручников, не отвезли его в черной машине в полицию, в
вечерних газетах не появилось ни одной заметки о поимке шпиона.

Все кончилось идиллией. Трое полицейских, расправив плечи, выстроились
в ряд, а иностранец, отойдя на несколько шагов, запечатлел их на пленке
своей "экзакты".

В тот же вечер иностранец был уже в Москве, а еще через несколько дней
показывал друзьям и знакомым свеженапечатанную фотографию троих парижских
"ажанов" на фоне Эйфелевой башни.

Вся эта столь многообещающе начавшаяся история произошла со мной весной
прошлого года в Париже, за два часа до вылета самолета на Прагу, - иными
словами, как раз в тот момент, когда меньше всего хочется быть задержанным
полицией. История, как уже знает читатель, закончилась весьма мирно, но
начать свой рассказ я решил именно с нее. Во-первых, чего греха таить,
хочется сразу же заинтересовать читателя, столкнув его с полицейскими, да
еще парижскими, да еще кого-то задерживающими; во-вторых, очень уж не
хочется начинать с традиционного самолета, отрывающегося от взлетной
дорожки Внуковского аэродрома; и в-третьих, наконец, потому, что столь
миролюбивым окончанием этого происшествия я обязан в первую очередь
маленькой книжечке с золотым гербом на обложке.

Книжечка эта, тоненькая и, кстати, вовсе не красная, а синяя,
действительно обладала какой-то магической силой. (И хотя об этом писалось
и говорилось бесчисленное количество раз, я совершенно сознательно иду на
риск быть обвиненным в повторении уже известных истин.) В Италии она
открывала нам двери закрытых музеев, раза в два убыстряла и без того
быстрое обслуживание в тратториях, рождала улыбки на обычно хмурых лицах
привратниц и швейцаров - самой, пожалуй, неприветливой и подозрительной
категории людей, с которыми нам приходилось встречаться.

И только однажды (объективности ради надо и об этом сказать) в
маленьком, прилепившемся среди скал домике каприйского извозчика Винченцо
Вердолива паспорт мой потерял свою силу. Впрочем, как потом оказалось,
дело было не в нем, а во мне самом. Я не понравился хозяйке дома. С первой
же минуты она как-то подозрительно стала присматриваться ко мне. Когда же
я, разместив все семейство (отца, сына, дочь, зятя, невестку и
многочисленное черномазое их потомство) на ступеньках крыльца, приготовил
свой аппарат и пригласил хозяйку занять свое место в центре группы, она
наотрез отказалась. И вот тут-то даже торжественно вытащенный из кармана
паспорт не возымел своего обычного действия. "Нет и нет... Ни за что..."

Только потом уже, прощаясь, милый, старый, словоохотливый Винченцо,
смущаясь и не глядя в глаза, раскрыл мне тайну. Жена приняла меня за
"еттаторе". Я понял: тут ничего уже не поделаешь. "Еттаторе" - это человек
с дурным глазом, человек, приносящий несчастье, с ним ни при каких
обстоятельствах нельзя иметь никакого дела. "Ну, что с ней поделаешь?
Уперлась, и все..."

Впрочем, как потом выяснилось, супруга нашего милого Винченцо,
отказавшись фотографироваться, ничего не потеряла; аппарат мой в тот день
испортился, и все тридцать шесть снимков я снял на один кадр. Уж не сама
ли старуха была "еттаторе"?

Но вернемся на набережную Сены, где трое полицейских с нескрываемым
любопытством изучали мой паспорт - щупали позолоту, герб, разглядывали
фотографию. Наконец старший из них, немолодой уже и весь какой-то очень
добротный в своем синем, аккуратно сидящем на нем мундире, вернул мне его
назад.

- Красивый, - любезно сказал он и одновременно профессиональным
взглядом оглядел меня с ног до головы. - Из Москвы?

- Нет, из Киева!

- Из Киева? О! Красивый, говорят, город.

- Красивый.

- Красивее Парижа?

- Ну, как вам сказать... Я слишком мало пробыл в Париже. Всего лишь
сутки.

- Сутки? Это никуда не годится. Париж - и сутки! Да в Париже...

Лед был сломан. Вежливо сдержанных полицейских сменили веселые,
словоохотливые, любезные парижане.

- Чем вы занимаетесь в Киеве?

- Пишу.

- Что?

- Разное.

- Вы писатель?

- Писатель.

- И пишете на русском языке?

- На русском. - И тут же я непроизвольно похвастался, что моя повесть
совсем недавно переведена на французский язык.

Все трое вытащили записные книжки и убедительнейшим образом заверили,
что обязательно найдут и прочтут ее.

Вот уж никогда не приходило мне в голову, что написанное мною будет
читать парижский полицейский. Придет домой, снимет свою пелеринку и,
растянувшись на диване, начнет листать книгу о судьбе вернувшегося с
фронта, тобой придуманного героя. Забавно...

К тому же полицейский, приятно улыбнувшись, вдруг сказал:

- Русская литература... О-о! Толстой, Достоевский...

Я взглянул на его круглое, в общем довольно интеллигентное лицо.

- Вы читали?

- А как же... И в кино смотрел. Сейчас на всех экранах идет "Война и
мир". Превосходный фильм!

Тут я вспомнил, что Жерар Филип знаком парижанам не только по
Фанфан-Тюльпану и Жюльену Сорелю, но и по князю Мышкину из "Идиота", что
знаменитая Мария Шелл - об этом писали сейчас все журналы и газеты -
снимается в "Братьях Карамазовых", и, чтоб не разочаровываться в
дальнейшем, поспешил переменить тему.

- Вы курите? - Я вытащил из кармана пачку "Беломора", припасенную
специально для таких случаев.

Три осторожно вынутые папиросы перекочевали в боковые карманы
темно-синих мундиров.

- Это на вечер, после ужина, - улыбнулся самый молодой из троих и со
слегка извиняющейся интонацией добавил: - Нам не разрешается курить во
время исполнения служебных обязанностей.

Весь этот не слишком сложный разговор велся, само собой разумеется, на
французском языке. Говорил я, правда, преотвратительно, оперируя
преимущественно существительными и глаголами в неопределенном наклонении,
и все же меня похвалили (французы остаются французами) - похвалили за
произношение.

- У нас тут русские живут по сорок лет, а говорят куда хуже, чем вы.

Другой добавил:

- Гарантирую - три месяца в Париже, и вы будете говорить не хуже нас.

Я был польщен. Как-никак похвалили. И не кто-нибудь, а настоящие
парижане.

Мы поговорили еще несколько минут о московской милиции ("правда ли, что
туда берут самых здоровых ребят? А мы подошли бы?"). Потом я
сфотографировал всех троих, а на прощание не вытерпел и спросил:

- А почему вы все-таки меня задержали? Разве нельзя фотографировать
Эйфелеву башню?

- Почему нельзя? Можно. У нас все можно снимать.

- Почему же тогда задержали?

Старший несколько смутился.

- Видите ли, мы вообще задерживаем всех подозрительных.

- ??