Чтение 3–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

публиковать не будем". А они были в руководстве писательской организации,
тогда сталинисты, а ныне оппозиционеры. Теперь я в растерянности те, кто
мне не давал тогда печататься, сейчас в оппозиции? А я коммунист. Как это
оценить? Когда они вышли из партии, я из ненависти к ним вступил: если
партия очистилась от таких, я могу в нее вступить.
У меня в Москве куча друзей, я приезжаю к вам, я говорю по-русски. В
разгар "Солидарности" я написал статью, в которой хорошо отозвался о русских
писателях, о России и сказал, что русские никогда не сделали для меня ничего
плохого, делали поляки, которые хотели выглядеть большими сталинистами, чем
сами сталинисты. Я был в Калининграде, был на Дальнем Востоке. И какие бы
глупости у нас ни писали, это не изменит моего отношения к России. Я никогда
не давал себя втянуть ни в какую антисоветскую или антирусскую кампанию. На
съезде в Монголии я встречался с Проскуриным, он мне рассказывал о
политической борьбе в писательской организации. Меня это не касается. Можно
ненавидеть НКВД за расстрел в Катыни, можно ненавидеть КГБ. Но народ... Моя
жена спаслась в России среди русских. Она питалась кукурузой и сахарной
свеклой. И выжила. В Польше бы ей это скорее всего не удалось...

Раз год в Скиролавках

Том 1

Клобук проснулся. Он вяло вылез из гнезда, где еще спала кабаниха и
почти взрослые поросята, чавкающие сквозь сон своими теплыми косматыми
рыльцами. Он отряхнул с крыльев иней, переступил с лапы на лапу и, слегка
нагнув голову, вытаращил свои выпуклые глаза, чтобы, как каждый день,
высматривать струйки дыма из трубы дома на полуострове. В это время Гертруда
Макух разжигала у доктора кухонную печь, а направляясь к нему на полуостров,
оставляла на заборе кусочек хлеба. Но сейчас, в декабре, возле забора уже
ждали прожорливые сойки, и Клобук знал, что хлеба он не получит. Надо будет
идти с поросятами аж на пашню, где охотники разбросали полугнилые и мерзлые
картофелины. Впрочем, дыма видно не было, как и трубы, и дома, и даже озера,
которое узким языком отделяло полуостров от ольшаных болот. Над топями висел
туман, хотя день обещал быть морозным туман превращался в белые иголки и
понемногу осыпал взъерошенную щетину кабанов, стволы вывороченных ольшин,
засохшие болотные травы и поломанные палки тростников. В туманном воздухе
царила тишина, будто лес отдыхал после ночной завирухи озеро замерзло
бесшумно, так же, как беззвучно с каждым годом все глубже погружалась в
болото башня большого танка, и уже только кончик его орудия торчал из травы
в том месте, где дикая свинья с поросятами устроила себе логово. Беззвучно в
грязь и ил превращались кости солдат, кожаные заплечные мешки, жестяные
манерки и гильзы от стреляных патронов. Никто этого не видел, потому что
только Клобук и кабаны не боялись ходить на это болото над озером. Каждый
год лесничий Турлей грозился, что зимой вырубит ольшины на болотах, но еще
не было такого года, чтобы туман даже в большой мороз не лизал влажным
языком кабаньих шкур и не сыпал на них белую пыль инея.
Не получит этим утром Клобук своего куска хлеба, не поспеет на птичьих
лапах к забору, прежде чем высмотрят Макухову сойки, застывшие на ветвях
старой яблони в саду доктора. Впрочем, ему не хотелось так далеко идти,
перебираться через вывороченные стволы и поскальзываться на замерзших лужах.
Он ощущал усталость, как будто побывал в чьих-то мучительных снах. Еще раз
он захлопал крыльями, сбрасывая с перьев остатки белой пыли, и снова
забрался в логово, между теплыми телами поросят, отвернув клюв от их
дыхания, пропитанного запахом грязи и прелой листвы. Так кончилась ночь с ее
таинственной сменой картин и событий, боли и наслаждения, рождения и смерти,
страха и надежды, которые стекались в великом потоке человеческих снов.
Где-то за лесом понемногу вставало солнце, и, охваченная предчувствием
наступающего дня, черная корова Юстыны заглянула в кормушку, мягкими
ноздрями дохнула в пустоту, а потом страдальчески замычала, наполняя страхом
молодую женщину, которая спала за тонкой кирпичной стеной. Корова больше уже
не мычала, но Юстына все прислушивалась, потому что для нее это был зловещий
голос очередного дня, очередной ночи, и снова дня, и снова ночи, когда
смерть увеличивает свои шаги.
Этой ночью Юстына шла обнаженной в хлев, чтобы подоить свою черную
корову. На балке под потолком сидел коричневый петух с коралловым гребешком.
Он упал на нее и с огромной силой повалил на еще теплый навоз. Как в гнезде,
он уселся между ее раздвинутыми бедрами, и его маленький, похожий на
наперсток отросток набух от крови, как мужской член, и вошел в нее. Она
почувствовала наслаждение и не хотела защищаться. Петух обнял ее бедра
пушистыми крыльями, любовно положил на грудь маленькую головку с острым
клювом и коралловым гребешком, который Юстына начала ласкать кончиками
пальцев, чувствуя, как все сильнейшее наслаждение пронизывает ее тело. По
быстрым и напористым движениям в себе она догадывалась, что скоро
почувствует нежный удар белой жидкости, которая наполнит ее и оплодотворит.
У нее перехватило дыхание, ее облил пот, она слышала бульканье в птичьем
горле, будто бы петух хотел через мгновение разразиться громким пением. И
тогда в хлев вбежал Дымитр с вилами в руке, ударил петуха на ее лоне, пробил
его тремя острыми зубьями, теплая кровь потекла на раздвинутые бедра Юстыны.
"Дымитр!" - крикнула она. Но муж спал здесь же, возле нее, под клетчатой
периной, и тихо похрапывал. Всегда он похрапывал, когда на ночь напивался
водки. "Дымитр", - сказала она тише, потому что не хотела, чтобы муж
проснулся. Память о том, что было минуту назад, снова разбудила в ней
желание. Левой рукой она коснулась лба, правую сунула под перину. Она лежала
с задранной рубашкой, бедра ее были мокрые и липкие, а когда кончиками
пальцев она тронула там, где мучило ее полное боли желание, ей показалось,
что она снова прикасается к коралловому гребешку. За стеной замычала корова,
и Юстына осознала, что приближается рассвет, а потом наступит день, а после
дня ночь, и снова рассвет. Подумала, что сейчас она должна встать и пойти в
хлев подоить корову. Ей было интересно, ночует ли на балке под потолком
большой коричневый петух. Кончиками пальцев она любовно гладила коралловый
гребень, наслаждение в ней нарастало. Снова у нее перехватило дыхание,
что-то содрогнулось внутри несколько раз, будто огромный змей свернулся в
ней и распрямился. Дважды пробежала по ее телу нервная дрожь, может, она
даже дернулась на кровати, но тут же замерла, и только дышала все медленнее
и спокойнее, не чувствуя уже боли желания. Но осталось впечатление пустоты,
потому что в ее лоне не хватало белой жидкости. Была она, как дупло, в
которое Дымитр ночь за ночью лил семя, и до сих пор там ничего не
завязалось. Этот большой петух хотел наполнить ее своим семенем, только
короткого мгновения не хватило. Дымитр убил его вилами, хотя, если бы он
пришел чуть позже, она уже была бы сыта и полна. Дымитр храпел, как всегда,
когда вечером напьется водки, он даже не знал, что убил прекрасного петуха с
коралловым гребешком. А старая Макухова, которая служила у доктора, говорила
ей вчера: "Если увидишь, Юстына, под кустом мокрую курицу или петуха, то
возьми его домой и устрой ему место в бочке с пером. На завтрак приноси ему
яичницу, и он будет тебе служить, потому что это Клобук". За стеной снова
заревела черная корова, Юстына высунула босые ноги из-под перины и,
прикоснувшись к грязным доскам пола, задрожала от холода. Рубахой она
вытерла бедра, сунула ноги в валенки и пошла к печке, чтобы разжечь огонь.

О разных знаках на небе и на земле,
которые предвещали то, что должно было случиться

Январь в Скиролавках - один из холоднейших месяцев в году. Средняя
температура колеблется около минус 3,5 градуса по Цельсию, сумма осадков
составляет около 40 миллиметров, а влажность воздуха 85 процентов. Это
точная информация, потому что возле школы в Скиролавках находится за
ограждением из сетки маленькая метеостанция - три белые будки на высоких
ножках, - а учительницы обязаны точно и ежедневно проверять данные. В
Скиролавках бывает значительно холоднее, чем в столице (2,9 градуса по
Цельсию), что указывает на то, что они лежат на севере страны, но не очень
далеко.
В январе в Скиролавках солнце всходит около 7.40 утра и заходит около
15.30 вечера. День продолжается неполных 8 часов, а значит, он более долгий,
чем в декабре, благодаря чему, как утверждает священник Мизерера из Трумеек,
дьявол уже не имеет такого легкого доступа к человеку. В январе Ян Крыстьян
Неглович, врач, о котором писатель Любиньски говорит, что он - "доктор всех
наук лекарских", потому что такой титул вроде бы носили когда-то лекари в
этих краях, советует своим приятелям, чтобы для улучшения самочувствия они
читали Аристотеля "О возникновении животных" и пили отвар из цветков липы
мелколистной - в соответствии с рецептом: ложечка цветов на две трети
стакана горячей воды принимать два и даже три раза в день по полстакана как
"стомахикум" и "спазмолитикум", а также перед сном как "диафоретикум".
Доктор сам, однако, не пьет отвара из цветов мелколистной липы, зато все в
селе знают, что в январе он просит свою домохозяйку, чтобы к обеду она
подавала ему компот из слив: "С той сливы, Гертруда, которая растет в левом
углу возле забора". Что же касается друзей доктора, то комендант отделения
милиции в Трумейках, старший сержант Корейво также не любит отвара из
мелколистной липы, а чтением его остается еженедельник "На службе народа"
писатель же Любиньски не читает ничего, кроме "Семантических писем" Готтлоба
Фреге, а липовый чай вызывает у него отвращение, и, может, поэтому он не
засыпает без таблетки реланиума. Художник Порваш пренебрегает всеми советами
доктора и в месяцы, когда бывает в Скиролавках, а не в Париже и не в