В доме доктора Негловича пастор Давид Кнотхе съел постный, как и
подобало в день смерти Иисуса Христоса, обед. Пастору было тридцать восемь
лет, у него был дом, жена и трое подрастающих детей, он имел здоровое и
открытое суждение о вещах и о мире, читал многих философов. Любил доктор
разговаривать с пастором, потому что слова и мысли скрещивались между ними,
как острые шпаги, иначе, чем в разговоре со священником Мизерерой, который
никогда не шел дальше изучения неоплатонистов. Доктор не раз уговаривал
писателя Любиньского, чтобы он пришел на обед, когда у него будет пастор,
или же на богослужение у Шульца, но Любиньски, воспитанный в культе
романской философии, видел в протестантизме угрозу средиземноморской
культуре. "Уверяю вас, - твердил Непомуцен Мария Любиньски, - что для
Мартина Лютеране существовала ни греческая мифология, ни мифология римская.
Он был ближе к "Эдде старшей" и "Эдде младшей". В конце обеда доктор
Неглович спросил Давида Кнотхе: - Помните ли вы, что написал Ницше? Что он
поверил бы в Бога, если бы тот умел танцевать. Вы не считаете, что Бог
слишком угрюмый? Улыбнулся Давид Кнотхе и отпарировал:
- Ницше написал еще: "Когда я увидел своего Сатану, он был серьезен,
угрюм, глубок, был это дух тяжести, из-за него погибнет все".
После обеда доктор посадил в машину Йоахима, и они отвезли пастора
Кнотхе на станцию в Бартах, чтобы он еще до темноты доехал до своего
далекого дома. На обратной дороге доктор остановился возле магазина в
Скиролавках, чтобы купить сигарет на праздники. Ожидая в машине отца, Иоахим
увидел старую женщину, которая стояла перед доской объявлений недалеко от
почты и громко плакала. Хлестал дождь со снегом, на скамейке возле магазина
не было никого, поэтому старая женщина могла плакать в одиночестве без
чьего-либо сочувствия. Иоахим видел, как тающий снег и дождь вместе со
слезами светлыми полосками метят ее грязное сморщенное лицо. Заметил он
седые прядки волос, выбившиеся из-под полинявшего платка. Увидел обтрепанную
юбку, и что один чулок сполз у нее до самой щиколотки, и снег с дождем
холодили ее посиневшую кожу. А так как Иоахим происходил от великанов,
чувствительных к чужим обидам, он вылез из машины и, подойдя к старой
женщине, спросил ее, отчего она плачет.
- Посмотрите на эту доску, пане Йоахиме, - сказала ему старая женщина,
которая его, по-видимому, знала. - Солтыс написал фамилии людей, которым
весной будут тракторами поля пахать Шульц, Крыщак и Галембка, ну, и он,
солтыс. Те, у кого нет коня или трактора, должны рассчитывать на помощь
других. В сельском объединении надо платить, а они помогают даром, как это
говорят, по-соседски, за отработку. Когда-то я первой была в этом списке,
потом вторая, третья или четвертая. А сейчас - последняя, и оттого плачу.
Потому что когда у других уже взойдет овес или ячмень, они у меня только
начнут пахать. - Почему? - удивился Иоахим.
- Старая я, пане Йоахиме. Старая и одинокая! Сыновья и дочери давно от
меня уехали. Остался мне только дом и три гектара земли, еще пенсия за мужа,
который давно умер...
- Одиноким вдовам надо помогать прежде всего, - рассердился Иоахим. -
Правильно, пане Йоахиме. Так должно быть. И так бывает, если вдова молодая,
или не совсем старая, или у нее есть молодые дочки. Я всегда первая была в
списке, - сказала она с гордостью, и ее маленькие красноватые глаза
заблестели. Иоахим почувствовал от нее какой-то чудной запах, видимо,
денатурата.
- Да, пане Йоахиме. Всегда первой была в списке. Говорил мне Крыщак или
там Шульц: "Сделают, что тебе надо, если дашь волосок от своей ласкотки". И
давала я им, пане Йоахиме, потому что еще не нашлась такая вдова, которой бы
волос в этом месте не хватило. А еще лучше, если бы у меня дочки уже
волосатые были. И это справедливо, потому что тот, кто работает у вдовы,
должен какую-то пользу иметь от своей работы. Но теперь у Миллеровой будут
пахать и сеять, потому что у нее дочки взрослые. У лесных рабочих будут
пахать, потому что у них жены молодые. А на такую старую, как я, так самое
большее какой-нибудь бандит возле кладбища нападет, да и то неизвестно,
может, это мне по. пьянке показалось. На старую бабу, пане Йоахиме, даже
старый козел не влезет. И зря, потому что старая лучше знает, как давать, и
не беременеет. Я это делала, пане Йоахиме, лучше, чем Порова. И потому на
первом месте всегда была, а теперь на последнем. И никто этого уже не
изменит, даже сам Пан Бог.
Эти слова она сказала уже не Иоахиму, а доктору, который остановился за
спиной своего сына и уже давно слушал ее жалобы. Доктор понимал, каким
беспомощным чувствует себя Иоахим и как ужасает его правда, которую он
узнал.
- Как-нибудь я вам это устрою, Ястшембска, - сказал Неглович и на
листочке со списком фамилий, который висел на доске объявлений, дописал
карандашом: "Псалм 105, стих 39". И расписался. . Дома Иоахим спросил отца:
- И они испугаются слов псалма?
- Не знаю, - честно ответил доктор. - Я только помню, что утром говорил
пастор Давид Кнотхе. Человеком руководит страх. Дело только в том, что не
все боятся одного и того же. . - А откуда ты так хорошо знаешь псалмы, отец?
- Как это, откуда знаю? - удивился отец. - Мы все-таки стали здешними.
Еще в тот самый день, поздно вечером, пришел к доктору солтыс Ионаш Вонтрух
и показал новый список, в котором старая Ястшембска занимала четвертое
место. "Много зла выпадает праведнику, но от этого спасает его Господь", -
сообщил Ионаш Вонтрух, прощаясь с доктором.
Удивленный раскаянием солтыса, Иоахим попросил Гертруду, чтобы она
одолжила ему Библию. Он нашел в ней тот стих, который звучал: "Оскверняли
себя делами своими, блудодействовали изобретениями своими". Понял Иоахим,
что, упоминая о блудодействе изобретениями, отец имел в виду тракторы и
сеялки. Он понял и то, какую великую правду он услышал от пастора Давида
Кнотхе. О страхе, который руководит человеком.
Наутро доктор отвез сына на станцию, где останавливался поезд со
спальным вагоном. Целуя на прощание отца в щеку, Иоахим уже наверняка знал,
что никогда не перестанет думать о доме на полуострове и не забудет, что он
- из рода тех, кто даже не требует ничего от Клобуков.
О том, чего Юстына потребовала от Антека Пасемки
В день Воскресения Господнего, поздним пополуднем, в домик Юстыны
Васильчук постучал Антек Пасемко. Она отворила ему двери, позволила сесть на
скамейку, потому что он сказал, что хочет сообщить ей что-то очень важное.
- Ты, Юстына, не такая, как девчата и молодые женщины в нашей деревне,
- сказал он и через минуту добавил: - Не такая, как все женщины, которых я
до сих пор знал. Никогда я тебя не видел с голыми плечами или в коротком
платье. Грудь у тебя большая, но ты не носишь ее перед собой, как дочки
Жарына, не оголяешь глубоким вырезом, чтобы приманивать мужской глаз. Не
ходишь в молодняк с мужчинами, как Люцина Ярош, не воняешь, как Стасякова, а
пахнешь мятой, шалфеем и полынью. Не высиживаешь на завалинке с
расставленными коленями, чтобы каждый мог хоть немного заглянуть между ног.
Когда ты идешь по деревне, ты не смотришь по сторонам, не присматриваешься к
мужчинам, не улыбаешься соблазнительно, не оглядываешься. Ни разу я не видел
тебя в брюках или в юбке, обтягивающей бедра и ягодицы, ты не пользуешься
случаем, чтобы выставить в сторону мужчин свой зад, как это все время делает
Зофья Видлонг. Ты мне кажешься женщиной чистой, хоть и был у тебя муж, и
жила ты с ним, как жена с мужем. Я знаю об этом от самого Дымитра, которого
я подвозил, когда работал шофером. Он мне рассказывал, что ночь за ночью он
напрасно льет в тебя семя, а ты остаешься яловой и поэтому он все чаще тебя
бьет.
- Это он был яловый, - ответила Юстына и уселась скромно на другой
скамейке напротив Антека.
Она была в темной широкой юбке с серым фартуком. Плечи и голову ее
покрывал черный платок. Услышав стук в дверь, она набросила на себя траурный
платок, как это подобало вдове. Сейчас она скромно сложила ладони на подоле
и с интересом слушала слова Антека, хотя глаза ее не выдавали интереса.
Поступать так ей подсказывала хитрость. Но откуда это у нее бралось, она не
знала.
- Да, это он был яловый, - кивнул головой Антек. - Поэтому мне так
больно было слышать, что он тебя бьет, такую красивую и такую чистую. Он
показался мне несправедливым, и я отмерил ему по справедливости. Это я
столкнул его ночью в прорубь, он утонул и тебя освободил от себя.
- Не говори так, - сказала тихо Юстына. - Не бери вину на себя. Убили
его мои молитвы и Матерь Пречистая.
Она машинально посмотрела в угол избы, где висела почерневшая икона, и,
убедившись в том, что свечка под ней не горит, сейчас же встала со скамейки
и зажгла свечу под образом. Потом снова уселась перед Антеком.
- Мне почти столько же лет, сколько тебе, Юстына, - снова начал Антек.
- У меня хорошая профессия. Если бы ты захотела стать моей женой, Юстына,
ты, такая красивая и чистая, такая добрая и такая невинная, я готов бы был
вернуться на побережье и зарабатывать нам на жизнь день и ночь.
- Год я буду в трауре, - сказала Юстына. - Не шесть месяцев, как
другие, а год. Приходи ко мне тогда, и услышишь ответ. Не знаю, скажу ли я
тебе "да", и не знаю, скажу ли "нет". Но сначала ты должен достать мне
Клобука, который будет выполнять мои желания.
Антек пожал плечами. Удивительными показались ему ее слова, у него было
впечатление, что она им пренебрегает, относится к нему, как к малому
ребенку. Он отдавал себе отчет, что, хоть они и были почти одного возраста,
он из-за своего хрупкого сложения еще выглядел мальчишкой, а она была рослой
и зрелой женщиной. Как убедить ее, что он не ребенок?
- Может быть, Юстына, ты обо мне плохо думаешь, потому что моя мать
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Лукьяненко Сергей
Посняков Андрей
Орловский Гай Юлий
Земляной Андрей