Чтение 15–й страницы книги ~Мидии не родят жемчуг~

- мой... Вернее, мы... были с ним знакомы... Совсем недолго... На суше он
жить не мог, поэтому быстро умер. А жил он - в реке.

ПРОСТРЕЛЕННЫЙ

...Пуля навылет - ему показалось, что он ее увидел, звякнувшую и
покатившуюся по каменному тротуару, побежавшему вниз. И он сам, необычно
напрягшись, как бы покатился без сил, на одном ускользающем разуме, на
понимании того, что нельзя останавливаться, нельзя показывать тем, кто
сейчас смотрит в спину, что его прошило насквозь: пусть думают, что это он
просто так на секунду остановился, оттого, что рядом прожужжало что-то,
щелкнуло по дувалу, чиркнуло по камням. Нельзя показывать кровь, которая,
наверняка, уже залила всю пазуху и спину, и сейчас просочится сквозь
гимнастерку, туго обхваченную ремнем, и закапает на камни. Они увидят это в
бинокль и сейчас же пойдут следом. А так... дырку в спине, в гимнастерке,
издалека вряд ли видно: гимнастерка нова и к тому же великовата, с воздухом,
он не успел ее ушить, спина в складках, да и так прохладнее, чем в обтяжку.
Пусть думают, что он, завернув за угол, быстро ушел с этого места, спеша по
своим делам. Нужно еще сделать какой-нибудь жест, разочаровывающий их
напряженное внимание (нет подранка, уходит здоровый зверь, промах, поэтому
уйдет, бесполезно догонять, торопиться по следу). Он демонстративно
поднимает над головой левую руку, отводит вывернутую ладонь в сторону:
"...ах, да, сколько там времени?" Не слишком ли картинно? Удивился, что "как
в кино", не чувствует боли, только жжение под правым плечом, а рука
безжизненной плетью застряла в кармане брюк, может быть, кстати, - невольная
маскировка под непотревоженную беспечность. Что ж, нате еще, последнее:
поворачивая за угол, быстро и как бы небрежно, вытянув губы в трубочку,
имитирующую простодушный посвист, который наблюдатели просто не могут
слышать, как бы машинально оглядывается. Оказалось, двойная польза:
убедился, - крови на тротуаре нет.

Вот и спасительный поворот. Дувал - надежная преграда от взглядов тех,
кто за ним только что внимательно наблюдал. Все. Все ли? Он опустил голову,
изображение резко поплыло, прикрыл один глаз, - предметы нехотя приняли
привычный вид. Так и есть - темная, мокрая, тяжелая полоса вдоль пояса,
кровь... Сейчас она где-нибудь найдет выход, даже через плотную ткань
гимнастерки или под тугим поясом, и предательски закапает, прольется на
землю гибельным следом. Через несколько минут они обязательно пройдут здесь,
не догоняя, прогуляются, - почему нет? - оставив винтовку с глушителем в
укрытии, вдвоем или втроем, чтобы осмотреть место, куда так неудачно
положили выстрел, чтобы покачать головами, поцокать языками, весело
поупрекать друг друга: вах, какой был шурави, наверное, офицер, вай, как
жалко, вроде хорошо прицелился, должен был попасть, э-эах, мазила, как не
попал? - вот если бы с оптическим прицелом! - жалко, цок-цок-цок... И,
завершая неудачную охоту, полоскаясь от быстрого шага длинными одеждами,
растворяться в знойном мареве городской окраины, пустынном полуденном
царстве узких глинобитных улочек. Но если увидят кровь, то обязательно
начнут искать, заходить во дворы, спрашивать жителей...

Силы покидают. А вот и теплая влага щекотливо и быстро побежала по
ногам. Он толкает первую попавшуюся калитку и проваливается во двор,
оказавшийся ниже уровня тротуара, от неожиданности падает, подламывая ногу,
и ударяется головой об утрамбованную, утоптанную, твердую как асфальт землю.
Хотя, он и так бы уже упал, пора, силы на исходе. Он знает, видел - все
простреленные в это время уже падают, сколько можно... Он лежит на боку и,
не пытаясь поднимать голову от земли, прищурив один глаз и, может быть,
постанывая, осматривает двор. Словно потерянный собутыльниками пьяница, не
удосуживающийся вынуть руку из кармана брюк, под которыми проступает темная
лужа. Подходит седой старик с огромным кетменем наперевес и гневно,
удивленно спрашивает по-узбекски (это узбекский район в Кабуле): "Сен
каердан кельдынг, урус?" - Ты откуда пришел (появился, приперся),
русский?..." Ему знаком этот язык, он немного жил в Ташкенте. Впрочем, нет,
здесь язык не такой, как в Ташкенте, даже он это чувствует, здесь чужой
язык. Старик не смотрит ему в лицо, он смотрит на лужу. Нижняя челюсть,
наверняка беззубая, прикрывающая десна завернутой вовнутрь губой, трясется
вместе с острой редкой бородой...

...Павел проснулся, потрогал живот - мокрый, хлюпающая складка, это от
пота. Шевельнул плечом, нащупал шрам, привычный плотный узелок над правым
соском груди. Все на месте... Эти сны страшны ожиданием того, что где-нибудь
пойдет не по верному - незнакомому, неожиданному, смертельному пути. Хотя, и
"верное" ужасно само по себе, если даже без неожиданностей, - годы не
притупляют страха. Да, на этот раз все было почти так, как было. Правда,
сейчас, в только что минувшем сновидении, он больше, чем на самом деле,
думал, анализировал, с дыркой в теле убегая от "духов"... В действительности
же... (Впрочем, что значит "в действительности"? - то, что физически
произошло или то, от чего страдаешь?) Многозначность слова определяет панику
души... Значит, выход в том, что нужно возвращаться к определенности,
однозначности. Итак: если быть точным, то это он потом, много позже,
присочинил себе, что сосредоточенно размышлял - тогда. И теперь каждый
следующий, один из избитых, с небольшими вариациями, снов прибавляет мыслей
тому лейтенанту, пробитому пулей, и плотность ужаса на секунду сна все
возрастает. А на самом деле (долой, долой второй смысл!), на самом деле, о
чем мог думать простреленный человек?... Ну, вот, уже лучше.

Почти полдень. Нельзя так долго спать. А что делать, если заснул только
под утро.

...Потный, чумной после позднего сна, он вывалился наружу, присел в
пустом открытом кафе. Здесь можно сидеть просто так. Если хочется. Если
неспроста, то изящный, высокий официант, весь в белом, с черной бабочкой,
поэтому безликий, тривиальный, наблюдающий откуда-то изнутри стеклянной
веранды с затемненными стеклами, неуловимо поймет это и выйдет наружу: чем я
могу?...

Посетителей мало - поздняя осень. Еще тепло, но уже падают листья - в
бассейн с рыбками, окруженный столиками открытого кафе, в котором мало
посетителей, в основном обитатели дома отдыха. Рыбки плавают под чашей
спокойного фонтана, создающей тень. В тени они все серые. На самом деле, на
свету, они желтые, красные, огненные. Это самые настоящие золотые рыбки с
выпученными глазами и вуалевыми раздвоенными хвостами, которых на лето
выпускают из аквариума в бассейн. Здесь они, как в природе, инстинктивно
начинают бояться людей, поэтому плавают в тени. В прошлую осень,
рассказывают, один "новый" велел выловить их и зажарить. Заплатил большие
деньги. Но есть, говорят, не стал, побрезговал, что ли, только поковырялся
вилкой. Рядом с бассейном, ближе к веранде с кухней, небольшой водоемчик,
метр на полтора: тут плавают, вернее, ползают по мелкому дну, стандартные, с
ладонь, усталые форели, их можно потрогать за темные спинки, выбрать. Рыбину
тут же ловко извлекут удобным пластмассовым сачком, на глазах посетителя
(если угодно) почистят от чешуи, вскроют брюшко, выпотрошат и кинут на
сковородку. Подадут на стол с охапкой зелени: милости прошу, пожалуйста,
господин, госпожа, форель-с!...

Днем тут, как правило, тихо: обитатели пансионата разбредаются по
городу, многие на процедурах. Да и вообще, коридоры дома отдыха полупустые,
в любое время суток, - бархатный сезон если и рай, довольно многолюдный, то
на море. А здесь, в сотне километров от края земли, в это время царит тишина
(хотя, может статься, на оптимистичный взгляд, тоже бархатная... ) Даже не
видно гор, которые могли бы являться, по меньшей мере, зрительным
шумом-гулом, их закрывают дремучие кроны вековых деревьев. Горы лишь
угадываются в звуках ближней трассы, доносящихся непременно сверху. Но и
шорох шин, усиленный акустикой каменного царства, да изредка нетерпеливые
стоны клаксонов, идущих на обгон авто, только подчеркивают отдаленность от
цивильного гомона, спутника суеты.

И все же вечером кафе оживает. Выползает из своих келий обитатели дома
отдыха, подъезжают такси, подвозя местное население, предпочитающее активный
вечерний отдых. До полуночи звучат шлягеры, публика вполне достойно
отдыхает, забирая последнее перед надвигающейся зимой, которая на четыре
слякотных месяца умертвит курортную бесшабашность южного города.

Напрасно он выбрал это место для отдыха. Горы. На море было бы лучше,
хотя и там горы. Прибавилось снов, он совсем перестал высыпаться.

...Вчера опять снился издыхающий ишак, кричащий, весь в крови.

... Душман (скорее всего крестьянин в длинных рубищах, при нем не
оказалось оружия, только кетмень и садовый нож) лежит рядом, сраженный
первой очередью. Ишак страшно кричит, ерзая в пыли, размазывая черную кровь
по дороге. Из засады в него стреляют, вокруг фонтанчики из пыли от пуль.
Чтобы заглох. Из засады орут, матерятся, силясь заглушить этот трубный крик.
Фонтанчики, пузырится одежда на крестьянине. Потом они покидают засаду и
двигаются в сторону кишлака. Разведгруппа из пяти человек. Он, которому это
снится, старший. Их только что забросили сюда на вертолете. Небо в той
стороне, куда они двигаются, омрачено черным дымом... Он то и дело
оглядывается по сторонам, удивляясь: сзади день, впереди ночь, кругом
горы...

Кафе - это всего лишь часть территории дома отдыха, вернее, доля
внутреннего парка, более или менее открытая небу. Выходящий из спального
корпуса, если только он не держит направления к центральным воротам, за
которыми - автобусная остановка, обязательно пересекает мозаичную дорожку и
оказывается в кафе. Навязчивый сервис. Или, скорее, если учесть неназойливое
поведение обслуги, ласковый намек. Видно, что кафе вселилось в центр
исторической композиции парка недавно - современное, граненое,
сине-желто-красное исполнение, красиво нарушающее архитектурную гармонию
старины (овалы, гребни, шары, цилиндры, - все белое), и даже претендующее на
модерновую часть гармонии новой. Единственная заградительная конструкция
кафе, если не считать веранду с кухней, - полупрозрачный купол со