Чтение 11–й страницы книги ~Жестокость~

вульгарно представляешь себе! - И вдруг почти с ожесточением: - Я создаю
определенный интерес к материалу. У нас же есть подписчики. Ты думаешь,
это вот так просто - распространять газету? Многие в настоящее время не
хотят подписываться. Ведь публика еще весьма... еще ужасно малокультурная.
Все время надо давать интересный материал, с изюминкой...

И Узелков щелкнул языком, как тогда, в первый раз, в дежурке, когда мы
с ним познакомились.

- И ты, значит, не можешь... не придумывать? - опять как бы потянулся к
нему через стол Венька. - Тебя что, заставляют, что ли, придумывать? Это
порядок, что ли, такой?

- Порядок, - засмеялся Узелков. - Я пишу для читателя. Меня должен
знать читатель. У меня должно быть свое имя. Для читателя я - Якуз. Я не
просто беру факты, я их осмысливаю и подаю не только в художественной
форме, но и в определенном политическом освещении. В этом смысле моя роль
весьма значительна, что, конечно, вам трудно, пожалуй, еще понять...

- Нет, почему! - сказал Венька. - Это мы понимаем, что ты работаешь для
политики. Это нужно. Нужно объяснять, какая должна быть жизнь, как все
должно быть устроено. Но перехватывать или вроде как привирать, я считаю,
не надо...

- Что надо или чего не надо - это, к сожалению, не нам с тобой решать,
- многозначительно произнес Узелков и внимательно посмотрел в пустой
стакан.

- А что мы с тобой, не люди, что ли? - выплеснул Венька в его стакан
остатки пива из бутылки. - Мы все-таки комсомольцы и тоже что-то думаем,
обязаны думать...

Узелков достал папиросы, закурил и, поломав в тонких пальцах спичку,
сказал:

- Это в ресторане хорошо рассуждать. А жизнь значительно сложнее, чем
ты это себе представляешь. Истинно мыслящему человеку недостаточно поесть
котлет и запить пивом, вот как вам. Уже древним было понятно, что не
единым хлебом жив человек. Особенно, я хочу сказать, истинно мыслящий
человек...

И он, казалось, совсем некстати, опять заговорил о Юле Мальцевой.
Видимо, не только себя, но и ее он относил к мыслящим людям. Он стал
рассказывать, как она прекрасно поет. У нее чистое сопрано. Кроме того,
она отлично танцует.

- Но кому нужны в этом городе такие таланты? - вздохнул Узелков. - Кто
тут может это понять и оценить? На днях она просчиталась, передала
покупателю лишние деньги, и возник такой скандал, что, если бы не
отзывчивость некоторых товарищей, она могла бы попасть под суд.

Отзывчивость эту, надо было так думать, проявил сам Узелков. Вот почему
он, наверное, и не ужинал, а попил для фасона кофе и накурился, чтобы не
томил голод.

Я заметил, как он рассчитывался с официантом и держал в коленях
портмоне, чтобы мы не увидели, сколько у него денег.

Мы это сразу заметили, что он не при деньгах. Но дать ему взаймы было
неудобно. Он слишком гордый, гордый и в то же время какой-то жалкий.

Непонятно мне все-таки, что нашла в нем Юля Мальцева, если правда, что
он ходит к ней почти каждый вечер.

Он рассказывал, как она после работы сама готовит себе обед. Потом,
веселая, берет гитару и поет. Больше всего, по словам Узелкова, ей удается
"Все говорят, что я ветрена бываю, все говорят, что я многих люблю!".

- И между тем она не лишена серьезных духовных интересов. Мечтает
поступить в университет. Упорно занимается и физикой и химией. И
увлекается художественной литературой. Прочитала всего Флобера. Особенно
ее увлек образ мадам Бовари. Кстати, это и мой любимый образ...

Рассказывая о Юле, Узелков, однако, не воспламенялся. Он сидел все
такой же, с виду печальный и скучный. А у меня от его рассказа немножко
спирало дыхание. И Венька все больше хмурился, но делал вид, что не
слушает Узелкова, а разглядывает публику.

Вдруг Узелков разглядел в глубине зала какого-то знакомого и, оборвав
рассказ о Юле, даже не попрощавшись с нами, пошел к нему. Мы, видимо,
нужны ему были только до той поры, пока он не увидел знакомого. И тем, что
он так поступил, он как бы лишил нас тех добрых чувств, какие мы только
что испытывали к нему.

Когда мы вышли из ресторана на пустынную и темную улицу, объятую
крепким и звонким ночным морозом, Венька, подымая воротник полушубка, то
ли насмешливо, то ли серьезно проговорил:

- Силен Узелков! Ничего не скажешь, силен...

- Нос у него мировой, - засмеялся я. - И уши музыкальные...

- Не вижу ничего смешного, - посмотрел на меня Венька. - Если только на
нос и на уши обращать внимание, можно больше ничего не заметить. Если к
тому же завидуешь человеку...

- По-твоему, я завидую Узелкову?

- Почему ты? Может, мы вместе ему завидуем...

- В чем?

- Мало ли в чем. Но заметно, что завидуем. Поэтому и сердимся.

- Да в чем мы должны ему завидовать? - возмутился я. - Он настоящий
трепач. По-моему, он и в Москву не ездил. И Ленина он не видел. Если б он
видел Ленина, он, знаешь, как бы об этом рассказывал? А он ничего не мог
нам рассказать. Только что в газетах пишут, он это все сейчас повторил. И
в Дудари его послали, может, потому, что он там, в редакции, никому не
нужен, а сюда толковые корреспонденты не хотели ехать - боялись...

- А он не побоялся, - перебил меня Венька. - Значит, он не такой трус.
А ты на него сейчас обиделся и вспомнил про его нос...

- Из-за чего я на него обиделся?

- Из-за всего. Из-за того, что он вдруг встал и ушел, будто мы пешки
какие и ему совсем неинтересно с нами...

- Ну, это верно, - признался я. - Мне стало противно, что он так
задается. И еще чего-то говорил про нашу духовную жизнь. Я не люблю, когда
задаются...

- А я не люблю, когда собирают ерунду, - вдруг почему-то обозлился
Венька. - Я не люблю, когда вот так обидятся, как ты, и начинают собирать
ерунду. Мы весь вечер с ним разговаривали, хотели что-то понять. И ничего
не поняли. А теперь будем смеяться, как торговки на базаре, что у него
такой нос и уши. И он все равно со своим носом делает дела и не спрашивает
у нас совета...

Венька не сказал, какие дела он имеет в виду. То, что писал Узелков в
газете, ни мне, ни Веньке, в общем, не нравилось. А еще какие дела у
Узелкова?

Я спросил об этом у Веньки, но он махнул рукой и больше ничего не
сказал.

Мы пришли домой оба на что-то сердитые. Хотя я-то знал, на что я
сердит. Мне неприятно было, что Венька как будто взял под защиту Узелкова.
Почему это вдруг?

Мы молча разделись и легли спать. Но в эту ночь нам долго не спалось.

Венька ворочался, кровать его скрипела, и мне казалось, что я не сплю,
потому что скрипит его кровать. Потом наступила тишина. И в тишине Венька
сказал:

- Интересно бы выяснить, чем он все-таки берет?

- Наверно, образованием, - предположил я, зная, что речь идет об
Узелкове.

- Образованием? - будто удивился Венька.

Опять койка сердито скрипнула под ним и затихла. Он, видимо, завернулся
в одеяло.

Я тоже поправил подушку и попробовал уснуть. Но Венька вдруг сбросил с
себя одеяло.

- Не могу привыкнуть спать на левом боку - сейчас же какая-нибудь
ерунда приснится. А на правом - больно плечу. Здорово он мне все-таки его
ободрал...

- А ты на спину ложись, - посоветовал я. - Или на брюхо.

- Все равно не могу, - вздохнул Венька. - И как он ловко все к месту
вставляет: и химию и физику. И эту... Как он говорил?

- Мадам Бовари, - подсказал я.

Мысли наши шли в эту ночь по одному руслу. Я угадывал все, о чем думал
Венька.

- Буза, - наконец задумчиво и устало проговорил он. - Мадам Бовари.
Подумаешь, невидаль!

Через минуту Венька уже спал, зарыв голову в подушку.

Я встал, напился воды и тоже уснул.

Утром он чистил зубы над тазом и сквозь зубы говорил мне:

- В пиво Долгушин чего-то такое подбавляет. У меня голова болит.

Я сказал:

- Мне тоже показалось.

- Чего показалось?

- Ну, что он что-то подбавляет...

- Надо это проверить, - строго сказал Венька. - Пусть инспекция
проверит, и в случае чего надо его взять за жабры.

Потом мы напились чаю, и голова у Веньки перестала болеть.

Ставя на табуретку то одну, то другую ногу, он чистил сапоги и как-то
особенно бережно протирал их бархоткой.

Впрочем, он делал это каждый день. Каждый день он или чистил щеткой,
или даже гладил горячим утюгом всю свою одежду и тщательно осматривал ее
на свету перед окном, проверяя, все ли в порядке.

- Аккуратный, как птичка, - говорила про него наша хозяйка Лукерья
Сидоровна, женщина болезненная, слезливая, не сильно любившая нас,
поселившихся у нее помимо ее воли - по ордеру из коммунхоза.

В это утро, начищая сапоги, Венька говорил о том, что мы, в сущности,
плохо работаем, занимаемся ерундой и вроде топчемся на месте.
По-настоящему надо бы уже сейчас, хотя бы на подводах, ехать в Воеводский