Чтение 26–й страницы книги ~Жестокость~

заботиться о чистоте рядов комсомола? Я не буду голосовать за исключение
товарища Егорова, я подчеркиваю - товарища, пока не увижу убедительных
улик, что ли...

- Может, тебе представить еще вещественные доказательства? - усмехнулся
Сумской.

- Да, мне нужны доказательства, - подтвердил Венька. - И всем, я думаю,
нужны. Не только мне. Вот на этом я настаиваю очень твердо. И уверен, что
вы, ребята, меня поддержите, потому что, я считаю, комсомольская
организация должна не только наказывать, но и защищать комсомольца, когда
на него возводят какую-то... ерунду или что-нибудь вроде этого. Я так
считаю...

В зале было уже темно. А когда в президиуме зажгли большую керосиновую
лампу, в зале, особенно в последних рядах, стало еще темнее. Поэтому мы не
сразу рассмотрели девушку, взявшую слово после Малышева. И только когда
дна заговорила, мы узнали Юлю Мальцеву.

- Я вполне согласна с этим товарищем, который только что выступал, -
подняла она голову и поправила гребенку в пышных волосах. - Я не знаю его
фамилии, но я с ним вполне согласна. Он ставит вопрос совершенно серьезно,
по-комсомольски...

Веньке, вернувшемуся на свое место рядом со мной, вдруг стало душно. Он
расстегнул ворот гимнастерки.

Лампа, стоявшая на столе президиума, хорошо освещала Юлю. Видно было
даже, как шевелится у нее на груди белый лебедь, вышитый на мохнатом
свитере.

Таких свитеров комсомолки тогда еще не носили. Юля, наверно, связала
его сама. Так думалось мне. Так хотелось думать. И я следил напряженно за
каждым ее движением.

Царицын опять поднял руку, опять попросил слова.

- Это, может, получается, глупо, - усмехнулся он. - Но я сейчас
послушал выступления, особенно выступление вот товарища Малышева
Вениамина, продумал свои слова и вижу, что я поторопился. Я, товарищи,
хочу прямо признать, что я поторопился. Я тоже не буду голосовать за
исключение товарища Егорова. Это дело надо продумать. В этом деле еще надо
разобраться...

Венька Малышев мог бы гордиться, что он повернул весь ход собрания. Все
выступавшие после него говорили в защиту Егорова.

Зуриков, снова пошептавшись с членами президиума, согласился, что в
этом деле допущен перехлест, что решение по этому делу надо, пожалуй,
пересмотреть. И решение тут же пересмотрели.

Егорову поставили только на вид, но предупредили, чтобы он больше не
участвовал в крестинах и во всяких религиозных обрядах, а также пьянках и
тому подобных недостойных действиях. Егоров, растерявшись от счастья,
продолжал сидеть в президиуме у лампы, красный и вспотевший. Но Венька
больше не смотрел на него.

Венька словно забыл о нем и обо всем, что происходит на собрании. Он,
мне кажется, не слушал и доклад Бориса Сумского, в общем, как я помню,
интересный доклад. Он все время поворачивал голову и, сильно морщась от
боли в плече, смотрел на черное полукруглое монастырское окно, где сидела
с подругой почему-то на подоконнике Юля Мальцева, хотя в зале было много
свободных мест.

- Шею сломаешь, - пошутил я и потом предложил в конце собрания: -
Пойдем познакомимся с ней...

- Пойдем, - покорно отозвался он, как загипнотизированный. И, еще раз
взглянув на нее, похвалил: - Принципиальная.

Это была наивысшая похвала, какую мог произнести Венька. Ему всегда
нравилось это слово и смысл его. Вспоминая о своем отце, он говорил: "Это
был замечательный, принципиальный старик. Колчаковцы ему давали десять
тысяч царскими деньгами, чтобы он повел бронепоезд, можно было дом купить,
а он лучше готов был под расстрел".

После собрания мы решились подойти к Юле. Уже направились к тому окну.
Но к нам подошел Егоров.

- Вот пусть вся жизнь моя пройдет - и все равно, товарищ Малышев, я
тебя буду вспоминать, - сказал Егоров. - Вот, ей-богу, даю тебе честное
ленинское, самое честное слово. Если б сейчас не ты, я не знаю, что было
бы... Я, наверное, - даю слово, - утопился бы или еще чего сделал, если бы
меня исключили из комсомола. Даю слово...

- Ну, ладно, будет ерунду-то собирать, - поморщился Венька, продолжая
смотреть в ту сторону, где сидела Юля.

Юли уже не было видно. Но вот она опять появилась в зале. Она, должно
быть, кого-то искала. "Может быть, нас?" - подумал я.

- Нет, ты, правда, меня спас, - говорил Егоров, вытирая платком
вспотевшее лицо. - Этого я даже не ожидал... И никто не ожидал. Все уже
думали, что я готовый, что меня никто уж не выручит ни за что...

А Юля стояла недалеко от нас под низкими сводами. Нас она не могла
увидеть за колонной. Да, может, она и не нас искала. Даже скорее всего не
нас. Может быть, она искала Узелкова.

- Я уже был уверен, что меня тут заклюют и закопают, - вздыхал Егоров,
вытягивая руки, точно желая обнять Веньку и все-таки не решаясь. - Как
этот Сумской начал говорить про мировой капитализм и про папу римского и
меня тут же вспомнил, я прямо весь обмер. Ну, думаю, конец мне. А ты меня
выручил...

- Да зачем мне надо было тебя выручать? - вдруг осердился Венька,
увидев, что Юля ушла. - Чего это ты причитаешь? Для чего? Никто тебя не
выручал, а просто ребята увидели, что все делается неправильно. И ты тут
ни при чем. Тебе бы надо было выговорок записать. Но ты честно сознался.
Поэтому никто не настаивал. А если в следующий раз опять пойдешь на
крестины, тебя уж никто не выручит...

- Я никуда теперь не пойду, - сказал Егоров. - Мне теперь все равно не
будет жизни на маслозаводе...

Но Венька его не слушал. Он шел все быстрее по узкому монастырскому
коридору, будто надеясь догнать Юлю Мальцеву.

А Юля, наверно, как думал я, идет сейчас уже по улице, может, под ручку
с Узелковым.

Еще днем около клуба лежал смерзшийся снег, а к ночи его растопило и
развезло, и вдоль тротуара шумел ручей.

На улице было темно и сыро.

Только у двухэтажного каменного здания горсовета, у бывшего особняка
купца Махоткина, горели на чугунных столбах старинные шестиугольные
керосиновые фонари. И в желтом свете этих фонарей еще толпились парни и
девушки, вышедшие из клуба после комсомольского собрания.

Издали видно было Бориса Сумского. Он размахивал руками, будто
дирижировал.

Я подумал, что и Юля Мальцева где-нибудь здесь стоит. Но ее не было. И
Узелкова не было. Значит, верно, он пошел ее провожать.

Мы шли по мокрым изломанным доскам тротуара. Вдруг доска зашаталась под
нами. Это кто-то догонял нас.

Привыкшие к неожиданностям, мы сразу расступились. И в ту же минуту
сконфузились, потому что нас догонял не кто-нибудь, а Узелков.

- Да, Вениамин, - сразу начал он, - испортил ты мне сегодня работку. У
меня даже эпиграф был подобран: "В столицах шум, кипят витии, идет
журнальная война. А там, во глубине России, там вековая тишина".

- Ты о чем? - спросил Венька.

- О том же! - засмеялся Узелков. - Об этом самом Егорове. Это же
типичный обыватель, как его характеризовал Борис Сумской, обыватель с
комсомольским билетом. Я уже было очерк о нем написал. А ты...

- Ты сам обыватель, - поглядел на него сверху вниз Венька. - Егоров
честный парень. А ты только ищешь в людях какую-нибудь пакость. Тебе бы
только написать, только бы перед кем-то выслужиться...

- Может быть, товарищ Малышев, ты поточнее скажешь, перед кем я,
по-твоему, выслуживаюсь? - с угрозой в голосе спросил Узелков, стараясь в
то же время удержаться на шаткой, доске, проложенной на двух бревешках над
вязкой грязью.

- Я не знаю, перед кем ты выслуживаешься, - перепрыгнул через лужу
Венька, - но я вижу, что тебя все время тянет на вранье, как муху на
сладость...

- Поучи меня, поучи! - насмешливо попросил Узелков и остановился у
конца доски, не решаясь перепрыгнуть через лужу.

Венька протянул ему руку.

- Не беспокойся, я не барышня! - обидчиво вскинул голову Узелков, но
все-таки ухватился за руку Веньки и перепрыгнул на островок обледенелого
снега. - Что ты можешь понимать в том, что такое правда и что такое, как
ты выражаешься, вранье? - сказал он, ощутив под ногами сравнительно
твердую почву. - У тебя от недостатка образования эмпирическая смесь в
голове. Ты - типичнейший эмпирик и эклектик... И кроме того, ты заражен
так называемой христианской моралью. Ты читал тезисы по антирелигиозной
пропаганде?

- Ничего я не читал, - ответил Венька, - но я вижу, ты всех стараешься
подогнать под какие-то тезисы. Ты и Егорова хотел сегодня подогнать. А
если б у тебя была настоящая комсомольская совесть при твоем
образовании...

Узелков опять гордо вскинул голову.

- Совесть? Что касается совести, как ты ее понимаешь, и всякого
правдоискательства, так я это предоставляю разным вульгаризаторам вроде
тебя, товарищ Малышев. Меня христианская мораль не интересует. Мне сюда, -
завернул он за угол.

Я все-таки успел ухватить его за полу.

- А что такое христианская мораль? - спросил я.

- Христианская мораль? - Узелков остановился. - Не знаете?

- Если б знали, не спрашивали бы, - сказал Венька.

- Христианская мораль... Как бы это вам объяснить наиболее популярно...