Чтение 36–й страницы книги ~Жестокость~

Венька улыбнулся и сказал шарманщику:

- Для чего это пугаешь народ? Ты придумал бы что-нибудь такое
веселое...

- А вы, гражданин, отойдите, - строго попросил шарманщик Веньку. - Я
никого не пугаю. Народ и так хорошо напуганный...

Шарманщик поудобнее натянул на плечо ремень от шарманки и, закрутив
ручкой, заиграл и запел сердитым, пронзительным голосом, будто угрожая
всему свету:

Пускай могила меня накажет

За то, что я тебя люблю.

Но я могилы не страшуся,

Кого люблю я, с тем помру.

Мне показалось, что от этой песни, от голоса шарманщика, от визга и
дребезга шарманки потемневшее, предгрозовое небо еще ниже спустилось над
базаром.

- Ерунда какая! - сказал Венька. Но это он сказал, я думаю, не о песне
и не о шарманщике, а о чем-то ином, что вдруг встревожило его, и посмотрел
на ручные часы. - Ты сейчас домой?

- Домой. А ты?

- А мне еще надо тут зайти...

Я прямо спросил:

- К Юльке?

Он утвердительно мотнул головой и конфузливо улыбнулся.

Ложась непривычно рано спать - в одиннадцатом часу, - я распахнул наше
единственное окно, так как в комнате было нестерпимо душно, а на улице
темно от черной тучи, плотно обложившей уже все небо. Ночью, наверно,
будет гроза.

Я проснулся от шороха. Венька, по-кошачьи пригнувшись, влезал в окно.

- Хорош сыщик! - засмеялся он надо мной. - Открыл окошко и спит.
Залезай кто хочет и вытаскивай тебя за ноги, как жареного зайца.

- Дышать нечем, - сказал я, - даже голова заболела...

- И мне что-то нехорошо, - сразу посерьезнел Венька.

Он зажег лампу и сел к столу, подперев щеку ладонью, будто у него вдруг
заболели зубы.

- Несмелый я человек, вот в чем беда, - сознался он после некоторого
молчания. - Не могу я ей вот просто так сказать. Робею.

- Насчет чего?

- Ну вот, опять здравствуйте! - поморщился Венька. - Насчет чего!
Насчет чего прошлый раз говорили?

- А! - вспомнил я. И, сонный, не знал, что ему посоветовать.

А он настойчиво ждал ответа.

- Хочу написать ей письмо, - наконец сказал он.

- Письмо бы писать не надо.

- А что делать?

- Может, ты потом с ней поговоришь?

- Потом, потом! Когда же потом? Так все лето пройдет...

- А может, ничего ей пока не говорить? - неуверенно предложил я.

- Ну как же это можно не говорить? - возмутился Венька. - Это же,
выходит, обман...

- Да, в общем-то нехорошо получается, - вяло согласился я, побарываемый
сном. И вскоре уснул в этой предгрозовой духоте, так ничего путного и не
посоветовав Веньке.

Я спал и видел страшный сон. За мной, маленьким, может быть трехлетним
и бесштанным, гналась огромная лохматая собака. Я бежал из последних сил.
И, страшась собаки во сне, в то же время думал, не просыпаясь: собака -
это к добру, она друг человека. Бабушка говорила, что видеть собаку во сне
хорошо.

Вдруг собака догнала меня и схватила за шею. Я вскрикнул.

- Извини, - потрогал меня Венька. - Я хотел тебе прочитать, чего я ей
пишу. Интересно, что ты скажешь. Слушай...

И он, стоя передо мной в лиловых, как чернила, трусиках, читал только
что сочиненное письмо, на котором, наверно, не остыло еще тепло его рук.

Из письма до сознания моего долетали отдельные фразы, вроде:
"...Принимая во внимание, что я первый чистосердечно сообщил тебе, ты,
по-моему, должна учесть..." или: "Я хочу, чтобы ты потом не уличала меня,
будто я какой-то двоедушный..."

Письмо он закончил словами, памятными мне до сих пор:

"Я хочу, чтобы жизнь наша была чистой, как родник, чтобы мы понимали
друг друга с полуслова и никогда бы не ссорились, как другие, которых мы
наблюдаем каждый день.

Подумай хорошенько, взвесь все обстоятельства "за" и "против" и ответь
мне, пожалуйста, в письме или в записке, если тебе неловко отвечать на
словах, как мне в эту минуту, в эту душную ночь перед грозой, когда я все
это пишу и волнуюсь.

Осторожно жму твою красивую руку, робко гляжу в твои честные,
таинственные глаза. Обещаю любить тебя всю жизнь, как самого любимого
товарища.

С комсомольским приветом

Вениамин Малышев".

- Как считаешь, правильно? - спросил он меня.

- Правильно, - сказал я.

- Ну, тогда будем спать, - удовлетворенно вздохнул он, будто сбросил с
себя тягчайший груз. - Утром чистенько перепишу...

За окном в небе сильно загрохотало, треснуло, разорвалось.

Небо на мгновение осветилось ярчайшим светом. И сразу по железной
крыше, по наличникам, по стеклам открытого окна загремел, застучал,
забарабанил крупный, благодатный, освежающий воздух и землю дождь.

А когда он вскоре закончился, оказалось, что уже наступило утро. Больше
спать нельзя. Некогда спать.

Венька, так и не переписав письмо начисто, запечатал его в конверт,
надписал на конверте адрес: "Кузнечная, 6, получить товарищу Юлии
Мальцевой", - облизал языком марку, наклеил и сказал:

- Надо сейчас же отправить. А то вдруг передумаю. - И, помолчав,
добавил: - Не люблю людей, которые все по десять раз передумывают. И сам
не люблю передумывать. Уж раз решил - значит, нужно делать...

Венька как будто сам подбадривал себя.

Мы вышли на освеженную дождем улицу, пахнувшую омытой листвой и взрытой
землей.

Венька перешел через дорогу, бросил письмо в почтовый ящик, внимательно
посмотрел на него и улыбнулся грустно.

18

Дождь прошел только над самыми Дударями. А над трактом стояла такая же
нестерпимая жара, как вчера, как все это лето. И по-прежнему летела желтая
удушливая пыль.

Мы ехали не быстро, верхом на лошадях, взятых из конного резерва
милиции. Нас было шесть человек вместе с начальником.

"Не мало ли? - подумал я, снова оглядев всех на тракте. - Не мало ли
нас собралось, чтобы ловить неуловимого Костю Воронцова, "императора" не
"императора", но все-таки нешуточного бандита? Неужели нельзя было опять
сговориться хотя бы с повторкурсами? Пусть бы они послали с нами
курсантов..."

Я ехал на рыжем, белолобом мерине рядом с Колей Соловьевым, выбравшим
себе серого в яблоках жеребца, а Венька Малышев - позади нас, на такой же
как у начальника, каурой кобылице. Он о чем-то спорил с начальником.
Потом, хмурый, подъехал к нам. Он был хмурый оттого, что начальник в
последний момент не согласился с ним и все-таки взял на эту операцию
Иосифа Голубчика.

- Ну вот, припадочный опять едет, - сказал нам Венька. - Работаешь всю
весну и почти что все лето как зверь. Все налаживаешь. Потом берут
припадочного, и он может поломать всю операцию. Из-за своего геройства.

- Пусть теперь начальник за ним сам наблюдает, - покосился в сторону
Голубчика Коля Соловьев. - Мы за этого орла не можем отвечать.

- Можем или не можем, а все равно ответить придется, - сказал Венька. И
я ждал, что он повторит свою любимую фразу о нашей ответственности за все,
что было при нас.

Но Венька промолчал и подъехал к Голубчику, фасонисто, с этакой
лихостью сидевшему в казацком седле впереди нас на гнедой поджарой лошади.
Видно, что Венька уговаривает Голубчика. А Голубчик, должно быть, не
соглашается на уговоры и смеется, наматывая на руку ремешок от рукоятки
плети.

Я вижу, как у Веньки бледнеет лицо, когда он оглядывается на
начальника. Это значит, что Венька злится.

"Да плюнь ты на этого Голубчика! - хочется мне крикнуть Веньке. - Ну,
едет - и пусть едет. Пусть начальник потом нянчится с ним..."

Мне обидно за Веньку, и я очень сердито думаю о нашем начальнике.
Неужели он не понимает, что действительно может поломаться вся операция
из-за его самолюбия, из-за того, что он пожелал взять на операцию этого
недоучившегося гимназиста?

Уже два раза были неприятности из-за него: зимой, когда окружали
Клочкова в Золотой Пади, и еще прошлым летом, во время операции на
Жужелихе. Голубчик тогда, на Жужелихе, тоже преждевременно открыл
стрельбу, желая показать начальнику свое геройство.