Павел Нилин.

Интересная жизнь

Эпизоды из жизни Бурденко Николая Ниловича, хирурга

Большой породистый петух с массивным, сизоватого отлива клювом важно
вышагивал по просторной кухне среди пестрых суетящихся кур.

И тут же ползал по земляному полу, ненужно собирая подсолнечную шелуху,
годовалый голенький Николка.

Одно семечко прилипло к потному лбу.

Это привлекло внимание петуха. Хорошо нацелившись, он клюнул Николку
чуть повыше правой брови.

На лбу академика навсегда сохранился довольно глубокий шрам,
напоминавший безоблачную пору детства.

- ...И если вглядитесь, то увидите, что я несколько косоголовый. Не
заметно? Ну как сказать? В свое время, особенно в ранней молодости, мне
это было очень заметно. И доставляло немалые огорчения. Моя покойная мама,
светлой памяти Варвара Маркиановна, народившая и выкормившая нас
восьмерых, в простодушии своем полагала, что и в косоголовости моей
повинен тот петух. Хотя едва ли. Были, вероятно, и другие прискорбные
обстоятельства... Только не пишите, пожалуйста, как это уже было однажды
напечатано, будто бы я выходец из беднейшей крестьянской семьи (кстати,
слово-то какое - выходец!), что предки мои чуть ли не по миру ходили. Нет,
это неправда. А жизнь, мне думается, всякую жизнь следует описывать в
единственном случае, когда есть надежда, что в описании непременно будет
присутствовать правда. И, стало быть, люди, узнающие эту жизнь, смогут
что-нибудь почерпнуть из нее. И чему-нибудь даже научиться. Не только на
ее достоинствах, но и на ошибках и недостатках. У меня их, кстати сказать,
немало. И с возрастом недостатки мои, к сожалению, не становятся менее
заметными. Хотя косоголовость вот как будто сглаживается. Во всяком
случае, фотографы уже не так реалистично изображают меня, как раньше. И вы
тоже тут добавили в вашем очерке кое-что хорошее о моей внешности. Нет,
нет, я не возражаю. Мне даже приятно, что вы меня так представили
читателю, в таком выгодном, я бы сказал, свете. Однако, откровенно говоря,
есть все-таки и в вашем очерке какой-то недобор, потому что жизнь, когда
ее вот так добросовестно взвешиваешь, - Бурденко протянул свою
короткопалую руку ладонью вверх, будто в самом деле взвешивая на ладони
что-то не очень легкое, - оказывается значительно весомее, острее,
противоречивее, чем это удается изобразить даже самым талантливым
очеркистам. И остроту, по-моему, не надо бы сглаживать.

О себе в добром самочувствии он говорил весьма охотно, выбирая, однако,
из воспоминаний не самое выгодное для себя и даже вовсе не выгодное.
Бывало похоже, что на старости лет он вглядывается в собственную жизнь с
некоторым удивлением и иногда как бы с досадой.

- Вот вы еще совсем молодой, - чуть толкнул он меня однажды в грудь. -
Если вам повезет, вы переживете меня. Ну да, конечно, переживете. Вот
тогда вы сможете еще раз написать обо мне. Если, конечно, будет желание и
смысл. Вот тогда вы сможете, так сказать, максимально приблизиться к
истине. Не надо будет делать мне комплименты. Можно будет рассказать и
что-нибудь такое. - Он усмехнулся и тотчас же посуровел. - У меня будет к
вам только одна просьба. Не пишите, пожалуйста, ничего излишне слезливого
о моем якобы несчастном детстве и моей ранней юности, как пишут некоторые.
Им, видимо, надо это для контрастов. Вот, мол, глядите, из какой трясины
нищеты и бедности выбрался к свету некий профессор. И что это за нелепое у
нас обыкновение теперь - во имя контрастов до и после - изображать наше
прошлое в столь мрачных тонах, что даже противно. Во-первых, часто лживо
это, а во-вторых, унизительно для самой нашей родины. Уж если до такой
степени была дремуча и дика Россия, так непонятно, откуда взялись Пушкин и
Сеченов, Менделеев и Толстой, Чайковский и наш незабвенный Пирогов. Нет,
тут явно перехватывают некоторые. И в моем детстве все было вроде так, как
описывается, и в то же время не так. Не совсем так. И больше всего не так.
Был и петух, памятно клюнувший меня в лоб. Была и бедность. Но сверх того
- прежде всего - была в моем детстве поэзия, без которой невозможна жизнь.
Была моя тетка Лариса Карповна - замечательная певунья и мастерица шить
дамские платья, моя веселая бабушка Матрена Ивановна - удивительная
рассказчица и всепросмешница. Был певец маляр Одранов и художник-самоучка
Иван Васильевич Жуков, у которого в раннем детстве я учился петь и
рисовать. Были интересные книги и журналы, которые выписывал мой отец.
Была вечно деятельная и неунывающая моя родня. Были луга и речки, леса и
холмы, среди которых мы жили. Были веселые и таинственные святки, шумные,
весенние базары и народные карусели. Да мало ли что еще было. И был наш
уютный домик в живописной Каменке, в Пензенской губернии, в
Нижне-Ломовском уезде, где отец мой служил у помещика Воейкова сперва,
кажется, писарем, а потом управляющим небольшой экономией.

Бурденко возбуждался, вспоминая прошлое. Ходил из угла в угол большими
шагами. И сейчас, когда я снова хочу написать уже о покойном Бурденко, мне
снова видятся его то угрюмо-задумчивые, то несердито-насмешливые глаза за
стеклами очков в старомодной оправе. И опять я отчетливо слышу его
глуховатый настойчивый голос, еще не расстроенный и не заглушенный тяжким
нездоровьем.

- ...Много и горького и хорошего было в нашей жизни, - говорил он. - Но
хорошее обязано забивать горькое. Иначе невозможна жизнь. Иначе она просто
бессмысленна. Не знаю, как вам, а мне до сих пор сладостно снится детство.
И я с удовольствием вспоминаю наш домик в Каменке.

БУДТО Я ТОЛЬКО НАЧИНАЮ ЖИТЬ

Из домика этого, зимой доверху заваленного снегом, по утрам выходили
дети: мальчики и девочки, братья и сестры. Они были в стареньких шубейках,
в шапках, в валенках. За плечами у них болтались ученические сумки, в
руках на веревочках они держали пузырьки с чернилами. Осторожно держали,
чтобы не расплескать. И гурьбой шли в школу.

А через минуту или две после ухода малышей на крыльце появлялся уж
совсем маленький мальчик, лет пяти, в огромных отцовских закатанных
валенках. В таких огромных, что можно было бы свободно обходиться без
штанов.

Заплаканный, он минутку стоял на крыльце, деловито кулаком вытирая
слезы, потом смотрел в ту сторону, где, все уменьшаясь и уменьшаясь, еще
чернели на нежно-белом пушистом снегу шубейки братьев и сестер, и бежал за
ними, охваченный волнением невыразимым.

Вдруг братья пойдут скорее, и он потеряет их из виду...

Иногда валенки, как на грех, застревали в глубоком снегу. Мальчик
бился, как птичка, попавшая в силок, кричал. Валенки держали его. Но, на
счастье, встречался прохожий.

Почти всегда на свете на всякий случай, на счастье наше, существует
такой прохожий. Он, смеясь, извлекал из снега тщедушного мальчика, затем,
держа его под мышкой, вытаскивал валенки.

И мальчик снова бежал, задыхаясь.

Вот так или почти вот так он будет задыхаться и потом, много лет
спустя. И все-таки будет спешить все дальше, все вперед - уже не по снегу,
а, торжественно говоря, по долинам жизни, по ее косогорам и многочисленным
буеракам. Будет задыхаться от того, что слабеет сердце. Будет терять слух
и зрение. И даже дар речи. И все равно будет неуклонно продвигаться
вперед.

И впереди неизменно ему будет светить истина или только брезжить,
соблазняя почти у края могилы неотразимо жгучим своим откровением.

Учитель, старый человек в очках, встречал маленького мальчика у самых
дверей школы.

- Это что же такое! - вздыхал учитель. - Ты опять пришел, Коля? Ведь я
сказал тебе ясным русским языком, что для школы ты еще, к сожалению,
слишком молод...

Но Коля, прижавшись к косяку двери, так убедительно сопел, собираясь
заплакать, что учительское сердце смягчалось.

- А кроме того, у нас сегодня не будет занятий, Коля, - однажды сказал
учитель. - У нас сегодня будет богослужение о в бозе почившем государе
нашем императоре. Ты можешь, пожалуй, остаться.

Его убили, этого императора, первого марта 1881 года, в воскресенье, в
третьем часу пополудни, в Санкт-Петербурге, на набережной Екатерининского
канала, против сада Михайловского дворца.

Это после уже прочел в газете "Губернские ведомости" дедушка Карп
Федорович Бурденко, приехавший в Каменку погостить из города Верхнего
Ломова.

Мама Варвара Маркиановна, испуганно осенив себя крестным знамением,
заправила и затеплила лампады у образов.

- Ах ты горе мое и несчастье, - встретила она в дверях заплаканного
Николку, раньше всех вернувшегося из школы. - И где же ты был, прохвост? И
отчего ревешь?

- Царя убили, - выдохнул Николка. - Царя, понимаешь?

Впервые так гигантски и так катастрофически тревожно расширился мир его
первоначальных представлений. И на него повеяло ужасом из этого
необъятного мира, где могут убить даже такого, как царь, о всеобъемлющем
могуществе которого так много говорили.

И хотя Николке не все было понятно, что говорили взрослые при нем о
царе, само слово "царь" усваивалось как нечто священное и грандиозное. И