Павел Нилин.

Испытательный срок

Зайцев быстро освоился. Он носил теперь старенькое, узковатое в плечах
пальто, не иначе как приподняв воротник. Кепку натягивал до самых бровей,
так, что не было видно огненно-рыжих волос. И смотрел на всех, чуть
выкатив сердитые серые глаза.

Еще весной на книжном развале он купил замусоленную книжку с описанием
японских способов борьбы, собранных, как было указано на обложке,
господином Сигимицу, начальником тайной полиций, в помощь сыщикам, морякам
и господам офицерам, желающим усовершенствовать свою мускулатуру.

Сделавшись, таким образом, обладателем всех этих хитроумных способов
борьбы, Зайцев прямо-таки рвался к деятельности, бурной, рискованной,
головокружительной, готовый хоть сейчас поставить на карту всю свою
восемнадцатилетнюю жизнь.

А деятельности все еще не было.

Вернее, деятельность-то была: в уголовном розыске почти непрерывно
звонил телефон - из районов города и губернии сообщали о происшествиях -
убийствах, кражах, ограблениях. Но Зайцева пока не допускали к этим делам.

И Егорова не допускали.

Впрочем, Егоров, как видно, и не стремился к опасным приключениям.

Угрюмый, стеснительный, похожий в кургузом черном пиджачке и в
вылинявшей форменной фуражке на обносившегося гимназиста, он целый день
сидел на широкой скамейке, где обычно ожидают своей очереди потерпевшие
или задержанные по подозрению, пока их не опросит дежурный. И его самого
было легко принять за потерпевшего.

Дежурный по городу так ему и сказал:

- Ты, брат, тут не сиди. А то ты только путаешь меня...

Егоров пересаживался поближе к столу дежурного. Но и здесь сидеть было
уж совсем неудобно. К столу то и дело подводят задержанных или подходят
потерпевшие, и надо все время кому-то уступать место.

А Зайцев большую часть дня проводил в разных комнатах - слушал, как
ведут допросы, или заглядывал в окошечко арестного помещения, где сидят и
шумно переговариваются еще, должно быть, не протрезвившиеся самогонщики.

Да и протрезвиться им мудрено: отобранные у них самогонные аппараты
свалены тут же рядом, в кладовой, отчего весь коридор пропах сивухой.
Чиркни, кажется, спичкой - и воздух вспыхнет синим спиртовым пламенем.

Встретив в этом длинном полутемном коридоре заблудившуюся торговку,
пришедшую заявить о краже со взломом, Зайцев, раньше чем провести ее к
дежурному по городу, сам ей тут же учинял допрос. И держал правую руку в
кармане, будто у него там пистолет. Но пистолета Зайцеву еще не выдали.

И Егорову не выдали.

И неизвестно, выдадут ли. Неизвестно даже, оставят ли их работать в
этом грозном учреждении.

Жур, к которому они прикреплены в качестве стажеров, вот уже который
день лежит в больнице. Его подстрелили бандиты на Извозчичьей горе.
Говорят, очень сильно попортили ему руку. И еще не известно, вернется ли
Жур к исполнению своих обязанностей.

Ничего не известно.

А время идет.

Дежурный по городу, сидя за обшарпанным столом, часто взглядывает на
стенные часы и записывает время в толстую тетрадь. Он записывает с
точностью до минут, когда было заявлено о происшествии, когда агенты
поехали на поимку преступников, когда привели задержанных. Он записывает
течение времени. Спокойно записывает, потому что ему некуда спешить. Он
уже устроился на работу, и вместе с временем идет ему зарплата.

А Егорову и Зайцеву зарплата не определена.

Все будет зависеть от Жура. И не только от Жура, но и от обстоятельств.

Дело в том, что в губкоме комсомола ошибочно выписали две путевки на
одну штатную должность. Значит, кто-то один может остаться на работе - или
Егоров, или Зайцев.

- Останется тот, кто покажет себя с лучшей стороны, - сказал Жур в
первый же день, как приставили к нему стажеров. - Но вообще-то вы не
сильно тревожьтесь, ребята. Штат, конечно, почти весь заполнен. Однако у
нас особая работа: все время происходит движение в личном составе. Может,
вам внезапно обоим повезет. Вдруг откроется непредвиденный шанс.

- Понятно, - кивнул Зайцев и весело улыбнулся, как Жур.

А Егоров ничего не понял. Не понял, какой может вдруг открыться
непредвиденный шанс.

Зайцев объяснил ему это, когда они вышли из комнатки Жура.

- Ну, честное слово, ты как бестолковый, - сказал Зайцев. - Сотрудников
же непрерывно убивают. Ты сам видишь, какой повсюду бандитизм. Даже в
газетах об этом пишут. Ну и вот, если кого-нибудь при нас убьют, нам
освободятся места. Или, - Зайцев опять улыбнулся, - или нас самих тут
ухлопают, пока мы еще не в штате...

У Егорова потемнело лицо.

- Боишься? - спросил Зайцев.

- А ты?

- Не очень.

- Ну и я, - сказал Егоров.

И по-другому он не мог сказать. Неужели он признается, что боится! А
может, Зайцев нарочно испытывает его?

Зайцеву было бы куда лучше, если б Егоров испугался: пошел бы в губком
комсомола и заявил, что тут у вас, мол, вышла ошибка - две путевки на одну
должность. Пусть, мол, там в угрозыске остается Зайцев, а я хотел бы пойти
на курсы счетоводов, как настаивает моя сестра Катя. Или хорошо бы, если
есть свободная путевка, устроиться в Завьяловские механические мастерские
- учиться на слесаря-водопроводчика, как советовал покойный отец.

Конечно, Зайцев был бы доволен, если б Егоров именно так поступил. Но
Егоров так не поступит. Ни за что не поступит.

Нет, уж он лучше подождет Жура. Подождет сколько надо. Хотя сидеть
часами в дежурке и ждать своей участи очень нелегко.

Дежурный по городу, когда подле него нет ни задержанных, ни
потерпевших, достает из-под бумаг пачку печенья "Яхта", сердито разрывает
обложку и, откусывая сразу от двух печенюшек, пьет чай из крышки от
американского термоса.

На Егорова он теперь не обращает никакого внимания, будто это не
человек, а неодушевленный предмет, такой же, как высокая китайская ваза,
что стоит зачем-то вон там в углу.

Напившись чаю и съев в задумчивости всю пачку печенья, дежурный
выплескивает из термосной крышки остатки чая прямо на пол, завинчивает
термос и, вытерев губы аккуратно сложенным носовым платком, выдвигает ящик
стола.

В ящике он устанавливает небольшое зеркало и, глядя в него, осторожно,
как женщина, укладывает пальцами волнистые длинные волосы.

Вдруг на щеке он заметил какой-то непорядок, пятнышко какое-то,
обеспокоился, сделал страдальческое лицо и стал натягивать кожу ногтями.
Ногти у него давно не обрезались - такая мода. Особенно длинный ноготь на
мизинце. Этим ногтем, как шилом, он долго оперирует щеку - счищает
пятнышко, и ему, наверно, совсем неинтересно, что о нем думает Егоров.

А Егоров думает о многом.

В Дударях, где он жил недавно, тоже есть уголовный розыск. У Егорова
там были знакомые ребята. Он иногда заходил к ним. И вот если сравнить ту
дежурку в Дударях с этой, то получится просто позор. - Там, в Дударях,
чистота, все стены заново побелены, а тут только слава, что губернский
уголовный розыск. Пол затоптан, стены и вся мебель обшарпаны.

И на стенах всюду надписи гвоздем, и карандашом, и еще чем-то.
Например: "Усякин, я тебя не боюсь", или: "Иванова Женя пусть помнит...",
дальше зачеркнуто карандашом. "Костю Варюхина давно бы надо выгнать
отсюдова. Даже фамилия, обратите внимание, Варюхин. Этого терпеть нельзя".
И опять: "Усякин, я тебя не боюсь".

Дежурный, должно быть, не видит, не замечает этих надписей.

Выдавив угорь на щеке, он осторожно прижигает ранку пробочкой от
пузырька с йодом. Затем выходит из-за стола, и по-петушиному отставив
ногу, как артист на сцене, читает стихи, грустно глядя в отпотевшее окно,
за которым идет дождь со снегом:

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Ты теперь не так уж будешь биться,

Сердце, тронутое...

- А кто такой Усякин? - вдруг спрашивает Егоров.

Дежурный, вздрогнув и прищурившись, подозрительно смотрит на Егорова.

- А тебе зачем?

- Тут написано, - показывает Егоров.

- Мало ли что тут написано, - строго говорит дежурный. И опять садится
за стол, сметая рукой обложку от печенья в специальную корзинку, стоящую
подле стола.

Зайцев уже узнал, что этот дежурный по городу готовится в артисты.

"Все куда-нибудь готовятся, - уныло и завистливо думает Егоров. - А
я..."

И не может додумать свою мысль до конца. Не успевает. На столе звонит
телефон и спутывает мысли Егорова.

- Дежурный по городу Бармашев вас слушает, - говорит в телефонную
трубку дежурный. И, как-то по-особенному вывернув ручку, записывает