Чтение 18–й страницы книги ~Через кладбище~

- И все равно я бы не взялся, - неожиданно захохотал Бугреев, даже
немного напугав Михася. - В такой промысел можно войти не за плату, а
только разве что по любви. Или по злобе. Только разве что по злобе или по
любви, Миша...

Василий Егорович теперь не молчал ни одной минуты. Он все время
говорил, как никогда раньше, то весело, то сердито, то почти печально. И
быстро выбрасывал из ямы пустые стаканы, так быстро, что Михась не успевал
их выносить. Наконец в кипящий котел была уложена последняя партия
снарядов - девять штук.

- Дело идет к концу. Полный порядок, Миша. Теперь надо забрать этот
готовый тол. Вынести отсюда. И шито-крыто. Чтобы никаких следов не было.
Натопили - будь здоров! Я даже сам не думал, что столько натопим. Вынеси
его сюда за сторожку, по левую сторону. Феликс с Евой увезут.

Михась вытащил из-под верстака длинный решетчатый, все еще пахнущий
яблоками ящик и стал укладывать в него желтоватые и коричневатые плитки
застывшего тола. Он прикасался к ним почти с нежностью, радуясь, что вот
наготовили они этой бесценной сейчас продукции, которую так ждут в отряде,
наготовили больше, чем ожидали.

- Ну теперь все дело за транспортом, - говорил Василий Егорович, стоя в
яме и облокотившись на доски пола. - Значит, Сазона Ивановича хочешь
привлечь? Ну, этот все сделает, куда хочешь доставит. Молодец! Мы с ним в
гражданскую на одном корабле служили. Вояка. Стратег! Трепач. Но в то же
время - умница. И никого не боится. У меня тут прошлой зимой один
окруженец гостил, проще сказать - укрывался. Один окруженец, капитан. Надо
было ему немецкие документы выправить, чтобы он мог действовать. Ну кого
попросить помочь? Попросил я Сазона. У меня от него секретов нет. Пришел
он, принес бутылку самогонки. Без этого он не может. И завел разговор с
капитаном не о документах, а о всей нашей стратегии. И такое наговорил,
что я думал, капитан его убьет. Капитан Сазона за врага народа принял. А
потом Сазон же в один день выправил капитану все документы и даже свою
собственную одежду и башмаки принес. "Воюй, говорит, счастливо, чтобы
обязательно была наша полная победа". Капитан так расчувствовался, что
чуть не заплакал. Говорит: "Я тебя, Сазон Иванович, за твою доброту вовек
жизни не забуду". А Сазон смеется: "Нет, говорит, ты меня уж, пожалуйста,
я тебя прошу, забудь. А то вспомнишь после войны, после победы, доложишь
по начальству, что я тут тебе говорил, и сидеть мне тогда до скончания
века. Нет, уж ты лучше забудь меня". Вот он такой, Сазон...

Этот рассказ удивил Михася. Хотелось расспросить, что же такое говорил
Сазон Иванович капитану и почему потом просил забыть его?

"Не стану тебе головушку забивать", - вспомнил Михась слова Сазона
Ивановича. Но он все-таки, должно быть, забил ему головушку. И сейчас
Михась хотел о многом расспросить Василия Егоровича. Но расспрашивать было
вот в эту минуту неудобно.

Василий Егорович опять присел к котлу и уже не смеялся - был
сосредоточенный и хмурый.

- Ох, брат, застудили мы снарядики! Надо прибавить немножечко жару. Я
тоже, как Сазон, с чего-то разболтался...

Василий Егорович снова нажимал ногой на планку поддувала.

Дверь внезапно распахнулась настежь, будто ее рвануло сильным ветром.

В лампе задрожал, заколебался язычок пламени.

Это появился Феликс. У него, видно было, тряслись губы. Он смешно
пошлепал губами, потом дрожащим голосом сказал:

- Батя, батя, немцы!

- Где немцы? - выглянул из ямы Бугреев.

- По Круговой едут. На мотоциклах. С фонарями.

- Где, где?

- По Круговой. Ева велела сказать.

- По Круговой? - смахнул ладонью пот со лба Бугреев. - Ну и пес с ними.
Пусть едут. Не наше дело. Они каждый вечер ездят по Круговой. У них там
казармы. Ты отвез тол?

- Отвез.

- Вот и молодец. Иди, опять поглядывай. Если что - придешь скажешь. Не
волнуйся. Вот еще один. - Бугреев снова выбросил клещами из котла пустой
снаряд. - Унеси его, Феликс, подальше, за склеп.

Феликс обернул горячий снаряд паклей и понес из сторожки, говоря:

- Очень холодно стало. Ветер. И ноги зябнут. А немцы куда-то поехали. С
фонарями...

- Не наше дело, - повторил Василий Егорович, опять сосредоточившись у
котла.

Михась вынес ящик с толом и поместил на низенькую тележку, стоявшую у
самых дверей.

- Феликс, - крикнул он в темноту, - отвези тележку!

- Сейчас, - ответил Феликс.

Из двух снарядов почти одновременно закапал в желоб на этот раз,
казалось, какой-то густой, свинцового оттенка тол.

- Хорошо, хорошо, - повторял Бугреев, подвигая эти снаряды друг к
другу. - Хорошо идет дело. Как на фабрике. Можно бы прямо здесь и мины
делать. А что? Очень удобно. За одним теплом. Только надо достать
градусник. Без градусника плохо. Дай-ка, Миша, еще попить. Жарко. Сейчас
кончаем. Всего шесть штук осталось...

Михась подошел к ушату, наклонился, зачерпнул ковшиком уже совсем
теплую воду почти с самого дна, понес Бугрееву.

В этот момент опять распахнулась дверь. Сильный ветер загасил лампу.

И впотьмах послышался почти плачущий голос Феликса:

- Батя, батя, я же тебе говорил! Говорил - немцы!

- Где? - спросил отец. Но это можно было уже не спрашивать.

Из окна было видно, как во тьме продвигается цепочка огней, и слышно
близкое тарахтение и треск мотоциклов, отдаленно напоминающие пулеметную
стрельбу. Они огибали кладбищенскую гору и приближались к сторожке. Дальше
им ехать было некуда. Здесь тупик.

- Миша, в склеп, - посмотрел в окно Бугреев. - Беги скорее в склеп. И
ты, Феликс, иди отсюда. Живо! Беги... Феликс, где ты? Уходи отсюда!

- А вы? - растерянно спросил Михась.

- Беги, беги, - повторил Бугреев. - Я успею. Я сейчас все погашу и
укрою. Это как во время шторма. Без паники. Беги...

Михась как был с ковшиком, так и выбежал из сторожки.

До склепа, однако, он не добежал.

Позади что-то яростно, со свистом зашипело. Под ногами у Михася
вздрогнула и зашевелилась земля. Темное, нависшее над кладбищем небо
озарилось вдруг ярчайшей вспышкой. Затем Михась услышал грохот. И упал.

12

Где-то в отдалении то громко, то тихо, то совсем еле слышно тикают
часы.

Может, они уже на том свете тикают. Может, правда, есть "тот свет".
Только Михась не верил в него, потому что он все-таки комсомолец, хотя и
не утвержденный еще райкомом.

Нет, он, наверно, просто спит.

Во сне он слышит острый, вкусный, веселящий душу запах жареного лука.

Это мама растерла в большом чугунке вареную картошку и положила туда
горячие шкварки с луком. Ничего вкуснее этой еды на свете нет.

Вот сейчас мама снова поставит чугунок на раскаленные угли - пусть еще
подогреется, добавит в него молока, соли и потом всех позовет к столу.

И правда, мама гладит Михася теплой ласковой рукой по голове, целует в
лоб и говорит:

- Ну как твои ушки, сынок? Стреляют? Ничего, ничего. Пусть немножко
постреляют. А платок не снимай. Пусть на ушках будет платок. Это доктор
велел. Так теплее будет. Пойдем покушаем. Бульба со шкварками. И чайку с
сахарком попьешь...

- Но тебя же нету, мама, - почти плачет Михась. - Тебя же немцы...

- Глупости какие, - опять целует его мама. Целует и гладит по голове. -
Глупости какие ты повторяешь...

- Но я же сам видел. Тебя немцы вели в сельсовет. И один тебя штыком.

- Глупости, глупости, - улыбается мама.

И какая она красивая, в синем платье. Где же она взяла это платье? Ведь
раньше не было такого...

Михась не успевает спросить маму об этом платье. Из-за печки или черт
его знает откуда выскакивает вдруг черный, как жук, Гришка Бумбер и
кричит:

- Чего ты, Пашкевич, на меня наговариваешь, будто я плохие печати
ставлю? Посмотри!

Гришка плюет себе на ладонь и ставит на нее печать. Потом переносит
этот оттиск на бумажку.

- Правильно. Настоящая немецкая печать. Небольшая, круглая. Как наши
двадцать копеек. Хорошая печать, - убеждается Михась. Но это почему-то его
не радует.

А Гришка Бумбер хохочет так, что режет уши.

Мама вежливо отодвигает Гришку:

- Отойдите, пожалуйста. Будьте добреньки. У ребенка болят ушки.

И Бумбер слушается маму.

Михась всовывает свои голые тоненькие ножки в большие валенки и слезает
с печки, где ему было тепло и уютно, но он хочет есть.

За большим столом, только что хорошо промытым мамой и еще пахнущим
мокрой сосной, уже сидят отец и сестры - Шурка и Антонина. Но мама
накладывает горячую, дымящуюся картошку в первую очередь не отцу, не
сестрам, а Михасю и говорит:

- Наш Михасик устал. И опять у него болят ушки.