Чтение 29–й страницы книги ~Через кладбище~

Но сапоги скрипят. Это почти новые, хорошие сапоги. Они и должны скрипеть.

Михась жалеет, что не догадался обуться во дворе. Очень жалеет, потому
что из-за перегородки выходит Ева.

В длинной белой рубашке в призрачном свете луны она походит на
привидение, какими в детстве бабушка стращала Михася. Но это не
привидение, это - Ева, большая, теплая, пахнущая свежим сеном, что ли. И
необыкновенно красивая, ну просто сердце рвет, какая красивая.

- Тебе что, стало плохо? - протягивает она к Михасю руки. - Очень
плохо?

- Нет, почему? Мне хорошо, - улыбается Михась. - Я хочу, пока ночь,
уйти. Тихонько.

- Ну как же это? Ты уходишь вот так - вдруг?

- Я еще зайду, - несколько смущенно говорит Михась. - Может, еще ночью
даже заеду. С одним человеком. Короче говоря, может, с Сазоном Иванычем
заеду. Нам все-таки надо забрать тол. Это очень срочное дело.

- Но как же ты пойдешь? Я тебе хотела утром, может быть удастся,
достать хороший аусвайс. Печать у тебя особенно неважная...

- Ничего, как-нибудь. Ходил и без аусвайсов. Ничего.

- Ну как же это? Я хотела тебе еще что-то сказать. Может, покормить
тебя?

- Нет, ничего не надо. Спасибо. И так все было хорошо. Спасибо. Я
пошел.

- Ну как же? - опять говорит Ева. Она растерянна, почти беспомощна
сейчас. И в беспомощности этой, в сонной рассеянности особенно удивительна
и прекрасна. - Я хотела тебе еще что-то сказать. Я забыла, что я хотела
тебе сказать...

Михасю трудно, неловко сейчас смотреть на нее. Он краснеет, даже
потеет. Но не может оторвать глаз от ее высокой, чуть трепещущей под
рубашкой груди.

- Боже мой, боже мой, - воркует Ева. - Софья Казимировна проснется и
будет очень недовольна. Будет меня ругать, что я вот так тебя отпустила.
Ты должен проститься с ней.

- Потом, - хочет закрыть глаза Михась, чтобы не смотреть на Еву.

- Когда же - потом? Подожди, - трогает Ева его за руку. - Одну
минуточку. - И заглядывает за перегородку: - Мама, он уходит. Вы слышите
меня? Он уходит...

- Кто уходит? - глухо отзывается Софья Казимировна.

- Ну, он. Наш хлопец. Михась.

- Уходит?

Софья Казимировна появляется из-за перегородки. У нее на голове - как
рожки. Волосы ее переплетены какими-то бумажками или тряпочками. "Для чего
это?" - удивляется про себя Михась. И говорит, почтительно кланяясь, как
учительнице в школе:

- До свиданьица, Софья Казимировна.

Он хочет еще сказать: "Извиняюсь за беспокойство". Или что-то в этом
роде. Но не говорит. Он скорее хочет уйти, пока она его снова не назвала
Иродом, ненасытным зверем лесным или еще как-нибудь.

- Ты уходишь? - оглядывает его она. - А как же эти... вещи?

- Какие вещи?

- Эти вещи, которые делал для вас Василь Егорович. Ева их сберегла.

- Он возьмет их, - говорит Ева. - Он заедет к нам, может быть, еще
сегодня, и возьмет тол. Он заедет с Сазоном Ивановичем.

- До свиданья, - снова кланяется Михась.

- До свиданья, - протягивает к нему сухие руки Софья Казимировна.
Обнимает его и целует в лоб. - Извини меня, старую дуру, мальчик. Извини,
что я оскорбляла тебя. У меня нет сил. Извини меня, милый. У меня больше
никого нет. Только Ева, но она тоже уйдет...

Уж лучше бы Софья Казимировна оттолкнула Михася. Уж лучше бы она снова
назвала его Иродом.

А сейчас, после ее ласковых слов, ему вдруг стало действительно
нехорошо. Ему вдруг, странное дело, самому захотелось заплакать. Но он
повернулся и вышел, не взглянув даже больше на Еву.

Он только помахал всему дому кепкой, когда перешел дорогу. Помахал
потому, что эти женщины могли смотреть на него в окна. Почти весело
помахал. А кепку спрятал за пазуху.

Он проходил через кладбище по той дороге, где слева должны возвышаться
свежие холмики могил Василия Егоровича и Феликса. Но он не остановился у
этих могил. Он только чуть опасливо посмотрел углом глаза в их сторону. И
зашагал по широкой аллее через кладбищенскую гору, нисколько не тревожась
тем, что у него по-прежнему не очень точно изготовленный Клавкой аусвайс и
особенно неудачная печать.

Все это пустяки. У Михася в кармане пистолет и две обоймы к нему. Нет,
у него больше не задрожат руки при виде тех, кто захочет проверить его
документы.

И очень, пожалуй, худо будет тому, кто попытается сейчас их проверить,
кто попытается поставить под сомнение его право передвигаться по родной
земле.

Переделкино, апрель 1962 г.