пошел...
если б не погубили твою мамашу, она могла бы тебе сейчас день рождения
справить. Пирог хотя бы с клюквенным вареньем спекла. И паспорт тебе бы
выдали, как у нас полагается. Как было заведено... в советское время...
только, по-моему, дерьмо.
кармана очки, надел.
за что. С такой печатью лучше и не показываться. Ах ты, жалко, раньше
разговору не было! Я бы тебе мог и печать хорошую поставить, и документы
даже лучше этих выправить. У меня же в Залютьеве вся управа в руках. И
зондер знакомый. Пьяница. Карл Гроскопф. Значит, Большая голова. Ах как
жалко! Может, заедем в Залютьево? Хоть это большой крюк. А мы, считай,
почти что доехали. Вот сейчас Сачки, потом Синюрино, а там сразу и
Жухаловичи. Что же делать? Нет, с такой печатью ни ходить, ни ездить...
Клавка - дурочка, припадочная. Говорит, зажимай пальцем...
въезжая в Сачки, в большую деревню или в маленький городок, на замощенную
булыжником, видимо главную улицу, некогда, должно быть, обставленную
двухэтажными, то кирпичными, то деревянными, домами, а теперь во множестве
разваленными, обгорелыми, обсыпанными известковой пылью.
пожелтевших и наполовину облетевших кленов и лип аккуратный
свежеокрашенный в голубой и белый цвет домик с застекленной верандой и
услышали удивительно нежную, грустную музыку.
напоминая о чем-то давнем, милом, полузабытом, похожем на праздник.
широко распахнутых стеклянных дверей пожилого, полного, рыжеватого с
лысиной мужчину в желто-малиновой с кистями куртке и в форменных немецких
военных брюках. Поставив ногу в лакированном сапоге на стул, он
самозабвенно играл на скрипке, сердито придавив ее, хрупкую, тяжелым
подбородком.
его неудовольствия, Сазон Иванович чуть придержал лошадку. И только
миновав домик, подстегнул ее вожжами: хорошо бы поскорее проехать Сачки,
где разве знаешь, что может случиться.
вдруг шарахнулась так, что седоки едва удержались в телеге.
мелькнувшие над ним, и что-то черное с белым.
в честь Первого мая арке трех повешенных: мужчину, босого, в трусах, и
двух женщин в нижних сорочках.
написано:
его башмаком размоталась обмотка, стал поспешно и очень сосредоточенно
заматывать ее.
лошадку под гривой, потом провел ее под уздцы мимо арки. И, снова
запрыгнув в телегу, тронул вожжи:
играет.
бледностью лицо Сазон Иванович, когда они проехали Сачки. - Задумался
разве? Или испугался?
чего-нибудь боится. Вот возьми меня. Я нахожусь, можно сказать, между двух
огней. Меня рано или поздно все равно обязаны повесить или же застрелить,
то ли немцы, то ли свои же партизаны.
про вас сказал? Это золотой мужик, он сказал, вполне надежный.
Иванович. - Мы уже с ним во второй раз ведем дела. Казаков, конечно, меня
в обиду не даст. Но сейчас же с севера к нашему району подошел Лазученков.
У него партизанский отряд как бы не побольше вашего. Он в Якушеве,
говорят, весь немецкий гарнизон в одну ночь раскрошил. А там гарнизон был
громадный. Не меньше двух рот стояло, не считая полицаев. И вот теперь
Лазученкова хлопцы - почти что ночи не проходит - ко мне стучатся: "Дай
бульбы, дай картошечков". Немцы днем донимают. А эти хлопцы ночью
стучатся. И вот кому откажешь, тот тебя и повесит запросто. Канашевич
Макар Макарыч был до меня поставлен немцами на должность. И немцы же его
повесили. А за что? За то, что двум богам служил. И партизанам и немцам. А
какой ведь был превосходительный мужчина. Помнишь Канашевича?
махорки и ловко, со знанием дела, свернул самокрутку.
матери. Баловался. И тут у Казакова в отряде тоже. Но летом он собрал нас,
человек десять курильщиков, и приказал прекратить. Говорит, взрослые и то
не могут бросить эту привычку, а тут еще молокососы взялись туберкулез
себе наживать. "Если, говорит, захвораете, кого вы обрадуете? Только
Гитлера". Ну я тут же отвык.
брезентом. Из-под брезента, развевавшегося от быстрой езды, высовывались
ящики с черными немецкими буквами. Михась хотел разобрать буквы, угадать,
что в ящиках. Не удалось.
Наша трехтонка.
затянулся Сазон Иванович и огладил бороду, выпустив в нее пахучий дым. -
Говорят вроде того, будто не думали, что у русских есть такие машины.
Мечтали, наверно, в том духе, что мы по-старинному еще лаптем щи
хлебаем...
вытекала на солнце густая черная жидкость.
чинят. Стало быть, рассчитывают еще надолго задержаться у нас. И зятьки
гляди как стараются.
парней, долбивших дорогу ломами и кайлами. - Это же все бывшие окруженцы.
Из одного немецкого окружения вышли и в другое, в бабье окружение, попали.
Угрелись на деревенских харчах, в зятья устроились. И горя мало. Пусть
там, мол, кто-то воюет. А вы, партизаны, их не тревожите. Это же резерв.
отвезут, снаряды делать. А по-настоящему-то, по-хорошему - это вы должны,
партизаны их в леса увести. Они же воевать обязаны.
обязанным объяснить, почему вот эти бывшие наши солдаты тут работают на
немцев. - Мы, конечно, ведем среди зятьков разные беседы. Кое-кого выводим
к себе. Вот я, например, сейчас вам расскажу про одного бывшего зятька,
про Лаврушку. Это такой замечательный, оказывается, человек. Просто я даже
не знаю, какой это замечательный...
подбежал к телеге, когда телега уже съезжала с развороченной дороги, чтобы
обогнуть ее полем. - Или докурить дай!
Иванович. - Попроси у немца. Вон он курит.
немецкий конвоир, зажав в коленях автомат.
Цурюк!
Советской власти. Немец - ведь он чуть что - сразу же даст прикурить. Нет,
у него не забалуешь. Цурюк.
мысль, что "у немца не забалуешь". Он как будто даже радовался, что немец
так строг и беспощаден.
Белогорский Евгений
Березин Федор
Володихин Дмитрий
Корнев Павел
Корнев Павел
Шекли Роберт