- Как же я, а? Нету, нету ничего... Забыл начисто. И вдруг, задержав
руку в пустом кармане, обрадованно замер.
- Постой! Как же нету? Как же это нету? Е-есть! Сичас, сичас, браток...
Он сбросил с себя мешок и, присев на корточки, принялся торопливо
распутывать затянувшуюся петлю. Кречет, перегнувшись шеей через прясло,
осторожно теребил губами картузную маковку.
- Ну как же нет? Вот же...- бормотал Касьян и, выхватив ковригу,
ломанул от нее закраек.- На-ка, друг, испробуй солдатского!
Мерин потянулся к хлебу, но сразу не взял, а долго нюхал, тонко играл,
вздрагивал ноздрями, вдыхая острый ржаной запах, и лишь потом робко,
стеснительно, как бы не веря - не по чести,- заперебирал по горбушке губами,
ловчась откусить истертыми до десен негодными резцами. И так и не откусив,
вобрал все в рот и, зажмурясь, благодарно запахнув глаза, неспешно, словно
вслушиваясь в душистое, солоноватое лакомство, повернул тяжело туркающую
челюсть в одну сторону, в другую...
- Ешь! - подбадривал Касьян и, жалея лошадь, обломил о колено еще
кусок.- Худо твое дело. Кабы не война, дак, может, еще б пожил промеж
других. А то, вишь, война...
Когда Касьян впервые принял конюшню, Кречет уже и тогда в годах был, но
еще выглядел крепким, богатым конем в серых морозных яблоках. Привел его с
собой в колхоз ныне покойный Устин Подпряхин, а сколь жил до Устина и где
обитал, где его настоящая родина, никто в Усвятах не знал. А нашел его
Подпряхин аж в девятнадцатом году в Ключевском яру в полной сбруе, под
боевым седлом. По-за тем яром по Муравскому шляху - Касьян тогда мальчишкой
был - ходили конные сотни, секли друг дружку - то белые налетят, то
красные,- и неведомо было, чей это конь, кому служил, за что бился. Коню
ведь все едино, куда скакать, чьей рукой направят. За эту его темность
Прошка недолюбливал Кречета, называл его в шутку контрой. Ну да, может, и
был за конем грех какой, дак после того с лихвой изгладил вину: годов
двенадцать на Устина рoбил, пятерых ребятишек таким вот хлебом на ноги
поднял, да потом в колхозе, пока не избил копыта, пока не подошел край.
- Да, братка, не станут тебя больше держать. Хватит, скажут. Что
поделаешь? Не до тебя теперь. Не помогальщик ты больше. Рази тем токмо
пособишь, что шкуру отдашь на солдатские ремни... Так что ешь. Последний
твой хлебушко. Не увидимся больше...
Касьян поддавал ладонью, помогал Кречету взять остро растопыренные
корки, сминал кулаком потуже мякиш, уже не замечая за словами, сколько раз
ломал от ковриги.
Неожиданно кто-то поддал его в спину, и Касьян увидел Варю, тянувшуюся
к нему из соседнего стойла. Отросшая порыжелая челка рассыпалась по ее
шоколадной морде с белой пролысиной. Кобыла, коротко гоготнув с густой
сдержанной мощью, ревниво скосила на Кречета темно-сливовый зрак с
отраженными в нем квадратиками противоположного окошка. Под ее боком толокся
такой же шоколадный и тоже с белым переносьем сосунок, дрожливо, как лесная
коза, нюхал поверху хлебный воздух, еще не ведая, что это такое, беспонятно
волнуясь, перебирая копытцами.
- А-а, Варвара! - обернулся к ней Касьян, всегда уважавший эту сильную,
безотказную и добрую лошадь с самым большим хомутом во всех Усвятах.- И тебе
хлебца? Дам и тебе. А как же... На, на, матушка. Тебе да не дать...
Он и ей обрадованно отщипнул кусок и еще поменьше протянул жеребенку.
Тот, однако, не знал, что делать с хлебом, бестолково тыкался в Касьянову
руку, потом потянулся к материным губам, любопытствуя, что она такое жует.
- Экий дурак! - опять растрогался Касьян, ловчась погладить, поласкать
несмышленыша, и был он в эти минутки прощального избывания как во хмелю:
обостренный ко всему, то горестный, то невесть отчего счастливый. И, снова,
обращаясь к Варе, говорил: - Тебя с дитем на войну не возьмут, не должны б
взять. Так что тут останешься. Это вон Ласточку с Вегой, Ясеня, к примеру,-
тех подберут. Дак и Пчелку, само собой... Ласточка с Вегой в извоз патроны
возить або пушку. Куда ни назначь - добрая пара. Дак и Ясень... А Пчелку,
ясное дело, под седло, под командира. Увидит - не расстанется командир.
Многих пошерстят. Может, какой десяток-полтора и останется. Так что тут тоже
не мед. Хомуту не просыхать. Вон сколь хлебушка в поле. Тебе, Варвара, жать
да возить. Ты уж, матушка, выручай тут. Сколь малых ребятишек на тебе, на
твоей хребтине остается. Эх, кругом разор!
То ли запахом свежего хлеба, то ли голосом своим растревожил,
расшевелил Касьян чуть ли не всю конюшню, и то рядом, то за проходом
напротив кони за гукали полом, застригли навостренными ушами. Принюхиваясь
издали, высунулись за входные барьерки стоявшие рядом Вега и Ласточка, с
тихой волнистой протяжцей подал молодой голос Касьянов ездовый Ясень...
Кто-то там дальше уже зассорился с соседом, взвизгнул зверино, саданул в
доски - не иначе Данька, ни с кем не уживается, подлая. Уже два станка
сменил ей Касьян, а все то же...
На виду у коней Касьяну было неловко прятать остаток ковриги в мешок,
заела б, замучила совесть, и он пошел по рядам, отламывая и раздавая
последнее, сам облегчаясь намученной душой.
- Дядька Кося! - встал в солнечном проеме ворот Пашка-Гыга.- Каких
выводить? Которых?
Но увидав, как тот ходил по станкам с искромсанным ломтем, поумолк,
вырисовываясь деревянным ружьецом за плечами.
16
Лошади были поданы к конторе за полчаса до объявленного срока.
Распрощавшись с дедом Симакой, который, выкликнув вслед: "Ну, с богом!
С богом!" - остался маячить посеред конюшенного двора с непокрытой головой,
Касьян на Ласточке с Вегой, дедушко Селиван на Ясене с Мальчиком на рысях
подкатили к правленческому майдану.
Но еще издали, трясясь в задней телеге, Селиван окликнул непонятно за
колесным грохотом, ткнул кнутом в сторону конторы, и Касьян увидел, как в
утренней синеве над соломенной кровлей свежо и беспокойно полоскался новый
кумачовый флаг, вывешенный, должно быть, только что, в самое утро, заместо
старого, истратившегося до блеклой непотребности.
На пустыре уже набрался усвятский люд: подорожно, не по погоде тепло, с
запасом одетые мужики с разномастными самодельными сумками, и с каждым
пришли его домашние, провожатые. Люди облепили конторское крыльцо, кирпичную
завалинку, толпились кучками, лежали и сидели в тополевой посадке. Мелькнул
широкой спиной с полотняным мешком Афоня-кузнец, по старой Махотихе,
сидевшей с ребятней на порожках, Касьян догадался, что и Леха был где-то
тут. Под кустиками в большом кругу Матюха Лобов перебирал, пробовал на
частушечных коленцах свою старую, никому теперь не нужную дома ливенку. Но,
несмотря на всплески гармошки, празднично-яркий флаг над конторой и
безмятежную синь утреннего неба, во всем: и в том, как неулыбчивы, с
припухшими глазами были лики провожавших женщин, как, скорбно понурясь,
сидели на крыльце и по завалинке старушки и как непривычно смирны были
дети,- чувствовалось сокрыто копившееся напряжение, выжидание чего-то
главного. И как знак этого главного, у коновязи одиноко и настораживающе
стоял нездешний и обликом, и мастью, и крепким воинским седлом пропыленный
конь в темных, еще не просохших подпотинах: кого-то он доставил казенным
посылом, кто-то поспешно прискакал по ранним безлюдным перстам... Впрочем,
сразу же и узналось, что приехал райвоенкоматский лейтенант по
мобилизационному делу, чтобы на месте отобрать намеченных людей и доставить
их в организованном порядке.
А из усвятских проулков, выбираясь на полевую, околичную дорогу, по
которой еще недавно бежал и сам Касьян, все шли, поспешали, мелькая головами
по-над хлебами, новые и новые куртины людей. Кто-то недокричал своего,
недовыголосил дома, и теперь из-за пшеничного окрайка, где колыхались платки
и картузы и мелькали все те же заплечные сумки, долетал
обессиленно-вскидливый голос какой-то женки.
Касьян, поискав и не найдя своих, Натахи с матерью, подошел к мужикам,
окружившим Лобова, здороваясь и всем пожимая руку с той облегчающей братской
потребностью, с какой деревенский общинный житель всегда стремится к
ближнему в минуты разлада и потревоженной жизни. И те, тоже откликаясь
приветно, потеснились и дали место в кругу, где Лобов, охватив гармонь,
подвыпивши, красноязычил:
- А все ж должны мы ево уделать, курву рогатую. Хоть он и
надеколоненный и колбасу с кофеем лопает, а - должны.
- Ужо не ты ль? - подзадорил кто-то.
- А хоть бы и я! Ежли один на один? Подавай сюда любого. Давай его,
б...дю! Окопы рыть? Давай окопы! Дело знакомое, земляное. Неси мне лопату и
ему лопату. Да не ево, а нашу, на суковатой палке, чтоб плясала на загнутом
гвозде. Нехай такой поковыряет. Я вон на торфу по самую мотню в воде девять
кубованцев махая. Пусть-попробует, падла!
Лобов сдержал обещанное, пришел-таки в лаптях, вздетых на высоко и
плотно обернутые онучи, казавшие кривулистые, имками, ноги. Картуз он
подсунул под гармонь и теперь больнично голубел наголо остриженной
шишковатой головой, отчего вид у него был занозливый, под стать и самому
разговору. Однако мужики слушали его с готовным интересом: коротали время.
- Али пешки итить. Нате, мол, вам по полcта верст. Ему полcта и мне
полcта: кто поперед добежит. Токмо чтоб без колбасы, такое условие. Мне в
котелок кулешику и ему кулешику. А мы тади поглядим. Дак я и без кулеша
согласен. Пустобрюхом не раз бегано. Но чтоб и он пустобрюхом! На равных дак
на равных.
В трудный тридцать третий год Лобов вербовался куда-то один, без семьи,
обещал потом вызвать свою Марью с младенцами, но что-то там не то нашкодил,
не то еще чего и отбыл за то три года сверх договора. Домой вернулся вот так
же без волос, но зато с гармонью и среди усвятцев слыл хотя и балаболом, но
бывалым мужиком. В общем-то по обыденности, несмотря на причуды, был он
человеком сходным, но, подвыпивши, любил похвастать, или, как говаривал о
нем Прошка-председатель, заголить рубаху и показать пуп.
Касьян не все слышал, что там еще загибал Матюха, отходил, глядел по
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Смоленский Вадим
Семенова Мария
Володихин Дмитрий