Чтение 11–й страницы книги ~Дрожь и оцепенение~

неплохой партией для Фубуки. И действительно, когда ему приходилось бывать в
нашем офисе, она пускалась в неистовые брачные игры, беспрестанно теребя
свой ремень.

Это был статный, хорошо сложенный молодой человек. Тем более он был
голландцем: это наполовину германское происхождение делало простительной его
принадлежность к белой расе.

Однажды он сказал мне:

- Вам повезло, что вы работаете с мадемуазель Мори. Она так добра!

Это признание меня позабавило. Я решила воспользоваться этим, и
повторила то же самое моей коллеге, не без ироничной улыбки, говоря про ее
доброту. Потом я добавила:

- Это значит, что он влюблен в вас.

Она посмотрела на меня в замешательстве.

- Это правда?

- Совершенно определенно, - заверила я.

На несколько мгновений это ее озадачило. Вот, что она должна была
думать: "Она белая, а, значит, знает обычаи белых. Один раз можно ей
довериться, но только нельзя, чтобы она догадалась".

Приняв равнодушный вид, она сказала:

- Он слишком молод для меня.

- Он на два года моложе вас. По японской традиции, это прекрасная
разница для того, чтобы вы стали его анезан ниобо, "супругой-старшей
сестрой". По японским меркам это наилучший брак: у женщины чуть больше
жизненного опыта. Таким образом, она удовлетворена.

- Знаю, знаю.

- В таком случае, чем он вам не подходит?

Она замолчала. Было ясно, что подобная перспектива кружила ей голову.

Несколько дней спустя объявили о приходе Пита Крамера. Молодую женщину
охватило жестокое волнение.

К несчастью, было очень жарко. Голландец снял пиджак, и на его рубашке
выступили широкие пятна пота вокруг подмышек. Я увидела, как Фубуки
изменилась в лице. Она попыталась вести разговор как обычно, словно ничего
не заметила. Но слова ее звучали фальшиво, и чтобы выдавливать из себя
звуки, ей приходилось вытягивать шею вперед. Она, которая всегда была так
красива и невозмутима, теперь походила на вспугнутую куропатку.

Продолжая вести себя столь жалким образом, она исподтишка наблюдала за
коллегами. Ее последняя надежда была на то, что никто ничего не заметил, но,
увы, невозможно было узнать, заметил ли кто-то что-либо. Тем более,
невозможно это определить по лицу японца. Лица служащих Юмимото выражали
невозмутимую благожелательность, типичное выражение, свойственное им во
время встреч с представителями дружественной фирмы.

Самым смешным было то, что Пит Крамер даже не заметил того, что стал
объектом скандального происшествия и причиной потери душевного равновесия
милой мадемуазель Мори. Ее ноздри трепетали, и причину этого не трудно было
угадать. Ей необходимо было определить, был ли замечен подмышечный позор
голландца.

И вот тут-то наш симпатичный батав*, сам того не подозревая, нанес урон
процветанию евроазиатской расы: заметив в небе дирижабль, он подбежал к
окну. От этого быстрого перемещения по воздуху разлился душистый шлейф, а
сквозняк разнес запах по всей комнате. Не осталось никакого сомнения, от
Пита Крамера пахло потом.

Никто в огромном офисе не мог этого не знать. И никого не умилил
детский восторг паренька при виде рекламного дирижабля, который регулярно
пролетал над городом.

Когда пахучий иностранец удалился, моя начальница была бледна. Однако,
ей предстояло худшее. Начальник отдела господин Саито первым кинул камень:

- Я бы не выдержал ни минуты дольше!

Таким образом, было разрешено позлословить. Остальные тотчас же этим
воспользовались:

- Да понимают ли эти белые, что от них пахнет мертвечиной?

- Если бы только нам удалось объяснить им, как от них воняет, мы бы
озолотились на продаже качественных дезодорантов на западном рынке!

- Мы могли бы помочь им пахнуть получше, но невозможно помешать им
потеть. Такова их раса!

- У них даже красивые женщины потеют.

Они были очень довольны. Мысль о том, что их слова могли меня обидеть,
никому не пришла в голову. Сначала мне это польстило: может быть они не
воспринимали меня, как Белую. Однако, прозрение быстро снизошло на меня:
если они позволяли себя такие речи в моем присутствии, то просто потому, что
со мной можно было не считаться.

Никто из них не догадался, что означал этот эпизод для моей начальницы:
если бы никто не обнаружил подмышечный позор голландца, она бы еще могла
тешить себя иллюзией и закрыть глаза на врожденный изъян возможного жениха.

Отныне она знала, что ничто невозможно между ней и Питом Крамером:
иметь малейшую связь с ним было бы страшнее, чем уронить свою репутацию, это
означало потерять лицо. Она могла быть счастлива от того, что никто кроме
меня, а я была вне игры, не знал о видах, которые она строила на этого
холостяка.

Высоко подняв голову и сжав челюсти, она принялась за работу. По ее
напряженному лицу я могла судить о том, сколько надежд возлагала она на
этого мужчину, и это было не без моего участия. Я подбадривала ее. Разве без
меня, она бы задумалась над этим всерьез?

Таким образом, если она страдала, то большей частью по моей вине. Я
подумала, что должна была бы испытывать от этого удовольствие, но я его не
испытывала.

Чуть больше двух недель прошло с тех пор, как я рассталась с должностью
бухгалтера, когда разразилась драма.

Казалось, в компании Юмимото забыли обо мне. Это было самым лучшим, что
со мной могло произойти. Я начинала наслаждаться своим положением. Благодаря
полному отсутствию всяких амбиций, я не представляла себе более прекрасной
доли, чем сидеть за столом, созерцая смену настроений на лице моей
начальницы. Готовить чай и кофе, периодически выбрасываться из окна и не
пользоваться калькулятором, были занятиями, которые удовлетворяли мою более
чем скромную потребность в поиске работы в компании.

Моя персона так и оставалась бы под паром до скончания времен, если бы
однажды я не совершила то, что принято называть оплошностью.

В конце концов, я заслуживала свое положение. Я доказала своим
начальникам, что при всех моих благих намерениях, способна быть настоящим
бедствием. Теперь они это поняли. Их молчаливым соглашением было примерно
следующее: "Пусть она больше ни к чему не притрагивается!" И я с блеском
справлялась с моей новой миссией.

В один прекрасный день мы услышали гром в горах: это вопил господин
Омоши. Гул приближался. Мы смотрели друг на друга, предчувствуя недоброе.

Дверь бухгалтерии поддалась, как ветхая плотина, под давлением массы
плоти вице-президента, который ввалился к нам. Он остановился посреди
комнаты и крикнул голосом людоеда, требующего свой обед:

- Фубуки-сан!

И мы узнали, кто будет принесен в жертву карфагенскому идолу
чревоугодия. За несколько секунд облегчение тех, кто временно избежал
расправы, сменилось коллективным трепетом искреннего сопереживания.

Моя начальница тут же встала и напряглась. Она смотрела прямо перед
собой, то есть в мою сторону, но, однако, не видя меня. Великолепная в своем
затаенном ужасе, она ожидала своей участи.

На мгновение мне показалось, что сейчас Омоши вытащит саблю, спрятанную
в складках жира, и снесет ей голову. Если голова упадет в мою сторону, я
подхвачу ее и буду бережно хранить до конца моих дней.

"Да нет, успокоила я себя, это методы других веков. Он будет
действовать как обычно: отведет ее в кабинет и устроит ей большую
головомойку".

Он поступил гораздо хуже. Был ли он настроен более садистки, чем
обычно? Или это произошло, потому что его жертвой была женщина, тем более,
очень красивая молодая женщина? Он не отвел ее в кабинет, чтобы задать ей
трепку, расправа произошла на месте на виду у сорока служащих бухгалтерии.

Нет ничего более унизительного для любого человека, тем более для
японца, а еще того более для гордой и возвышенной мадемуазель Мори, чем
подобный публичный разнос. Монстр хотел, чтобы она потеряла лицо, это было
ясно.

Он медленно приблизился к ней, словно для того, чтобы заранее
насладиться эффектом своей разрушительной власти. У Фубуки не дрогнула ни
одна ресница. Она была прекрасна, как никогда. Потом одутловатые губы Омоши
задрожали, и из них залпом стали извергаться вопли, которым не было конца.

Токийцы имеют особенность говорить со сверхзвуковой скоростью, особенно
когда ругаются. Вице-президенту было мало того, что он являлся жителем
столицы, он был еще толстяком холерического темперамента, что загромождало
его голос отбросами жирной ярости: вследствие этих множественных факторов я
почти ничего не поняла из той бесконечной словесной атаки, которой
подверглась моя начальница.

В данном случае, даже если бы я не владела японским языком, я могла бы
понять, что происходит: в трех метрах от меня измывались над человеческим
существом. Зрелище было отвратительное. Я бы дорого дала, чтобы он это
прекратил, но он не прекращал, и рычанию, исходившему из его чрева, не было
конца.

Какое преступление совершила Фубуки, чтобы заслужить такое наказание? Я
никогда этого не узнала. Но я знала свою коллегу: ее компетенция, ее пыл в
работе и профессиональная ответственность были исключительны. Каковы бы ни
были ее прегрешения, без сомнения, их можно было простить. И даже если они
были непростительны, можно было проявить снисхождение к этой выдающейся
женщине.

С моей стороны было наивным задавать себе вопрос, в чем состояла ошибка
моей начальницы. Вероятнее всего, ей не в чем было себя упрекнуть. Господин