Чтение 109–й страницы книги ~Двадцатые годы~

собирались здесь, чтобы высказать свое отношение к вопросу о профсоюзах. Но,
сказать по правде, это был на съезде не главный вопрос. Десятый съезд, -
это, товарищи, такой съезд...
Он медленно пересказывал Ленина.
Ленин был превосходно осведомлен о том, что происходит в деревне.
Громадная бескормица, падеж скота, разорение крестьянского хозяйства... Все,
что происходило в стране, нуждалось в критике и перестройке...
Подробнее всего Шабунин говорил о замене разверстки продовольственным
налогом.
Речь шла о величайшей перестройке экономической жизни народа. Кое-кому
могло показаться, что партия отступает, а, по сути, это был стратегический
план, обеспечивавший дальнейшее наступление социализма. Армии отступают
иногда вследствие поражения, но бывает и так, что армия отступает и не
потерпев поражения, - чтобы не оторваться от тыла, и тогда приходится свое
продвижение задержать.
- Слышать заключительную речь товарища Ленина мне не пришлось, -
закончил Шабунин. - Триста делегатов съезда были посланы в Кронштадт на
подавление белогвардейского мятежа, в их числе был и я.
Вот и все, что сказал о себе Шабунин. Он не счел нужным рассказать, как
коммунисты шли по льду Финского залива на штурм крепости, как свистели
вокруг пули, как в штыковом бою ворвался он вместе с бойцами 7-й армии в
мятежный город. О себе он не говорил.
Делегат Десятого съезда, он голосовал за Ленина на льду Финского
залива.
- А что вы скажете, Степан Кузьмич? - спросил Слава, выходя вместе с
Быстровым из зала.
- Вожжи, - коротко и непонятно ответил тот.
- Что - вожжи? - с недоумением спросил Слава.
- Вожжи выпускаем из рук, - сказал Быстров.
И вдруг у двери Слава увидел Вейнберга. Оказывается, он присутствовал
на собрании. Маленький, насупленный и какой-то всклокоченный, сидел на
задней скамейке и будто не собирался вставать.
Мимо прошел Шабунин, и Слава уловил взгляд Вейнберга, и было в этом
взгляде столько пронзительной ненависти, что заболей Шабунин, Слава не
посоветовал бы ему обращаться к Вейнбергу за пилюлями или порошками.

12

Ох уж этот самосад! Дымят, дымят... Точно паровозы. Ну какие в деревне
паровозы? Дым над каждым, как из самоварной трубы...
- Попробуй моего...
- А твой крепче?
Коммунистов Быстров собрал в исполкоме:
- Будем гадать да прикидывать...
Солнце прогревает землю, весна набирает силу.
Всем понятно: разговор о севе, пора сеять, не пройдет и недели, как
нужно выходить в поле.
Данилочкин тяжело вздыхает.
- А как сеяться? - спрашивает Быстров.
Голодновато живут в волости. Хлеб пекут пополам с лебедой. Горький, но
все же хлеб. У кого побольше достаток, кто сумел похитрее упрятать зерно, те
замешивают в тесто картошку, такой хлеб много вкуснее. Есть, конечно, и
такие, кто ест чистый хлебушек, но таких немного, и тот чистый хлеб едят
украдкой, чтобы не заметили соседи.
Нагрянет власть, и тот же Быстров, тот же Данилочкин начнут шарить по
погребам, по чердакам, по бабьим даже сундукам: где рожь? где рожь? Мужик
крестится, божится: да нигде, да нисколько бабы в плач, в крик, а найдется
рожь - креста на вас нету, что дети исть будут?
Быстров был безжалостен, с налета появлялся в деревнях, перелопачивал и
полову и солому, находил зерно там, куда никто, кроме него, и не подумал бы
заглянуть, все сметал подчистую и гнал подводы на мельницу или на станцию.
Он хорошо понимал, как важно поддержать рабочий класс... Диктатура
пролетариата! Продотряды редко появлялись в Успенской волости, и в
Малоархангельске, и в Орле знали, что не из страха перед начальством
выметает Быстров хлеб из своих деревень, что движет им идея, хоть и
ненавистен он становится мужикам.
Однако незадолго до весны Быстров отступил от своих правил, и не ради
измены делу, которому служил, а именно ради дела недальновидным начальникам
казалось - надо накормить город сегодня, а завтра хоть трава не расти, но
Быстров понимал: хлеб нужен и сегодня, и завтра, и послезавтра, нас не
будет, а хлеб все равно будет нужен.
Вот он и пошел на нарушение: зерно искал и находил, но никуда не
отправлял, а ссыпал в каменные амбары, что покрепче, запирал не на один
замок, походя пугая председателей сельсоветов: "Бережешь не хлеб - свою
жизнь, не убережешь, едрена палка, прощайся с семьей, осиротишь детей, в
трибунал - и к стенке..."
И где бы ни был ссыпан хлеб, нигде не украли ни зернышка, мужики
понимали: не для себя прячет Степан Кузьмич хлеб, если в город не
отправляет, значит, задумался о севе...
- Надо сеять, - властно сказал Быстров. - Кулаки как-нибудь вывернутся,
они похитрее нас, где-нибудь в логах так схоронили зерно, что ни одному
дьяволу не найти. Они его, не завозя домой, прямо из своих похоронок на
пашню высеют, а вот беднота подобралась, поели все, что могли, им придется
помочь.
- Да ведь на сельсоветы плоха надежда, - усмехнулся Данилочкин. - Зерно
они до поры до времени схоронили, а как собьют замки да примутся делить,
уплывет половина на сторону.
- А я о чем? - Быстров согласно кивнул. - По всем деревням разошлем
наших партийных товарищей. Пошлем уполномоченных. Вот списочек... - достал
из своей коленкоровой папки разлинованный листок, на котором рукой Дмитрия
Фомича написаны фамилии. - Приехать, проверить списки домохозяев, проверить,
у кого какой надел собрать комбед, составить списки бедноты послушать
народ, прикинуть, кому сколько, да предупредить, чтобы не вздумали в
квашню...
Он стал называть фамилии уполномоченных:
- Данилочкин - Каменка, Еремеев - Журавец...
- А поменять? - перебил Данилочкин. - Еремеева в Каменку, а меня в
Журавец.
- Почему это?
- Так я ж сам из Журавца, всех знаю, там меня никто не проведет.
- Да, может, ты и честно распределишь, а все равно скажут, кусу больше,
а шабру меньше...
Быстров заботливо распределил уполномоченных, где поершистей народ,
туда и уполномоченных погорластей, а добреньких и мягоньких никуда не
послал.
Остались лишь Корсунское с Рогозином, все догадывались, - хотя сам он
оттуда, - хочет Степан Кузьмич оставить Корсунское за собой, себе доверяет,
для него не существует ни родства, ни кумовства.
- В Корсунское пошлем Ознобишина.
Еремеев даже приподнялся со скамейки.
- Да он еще...
Не договорил - ребенок, но все поняли.
- Да вы что, Степан Кузьмич, - укоризненно сказал Данилочкин. - Знаете,
какие там скандальные мужики? Его вокруг пальца обведут...
- Пора привыкать к государственной деятельности, - отрезал Быстров. -
Учись плавать на глубоком месте.
И никто не спросил лишь самого Ознобишина, по силам ли ему такое
задание, а сам он об этом не задумывался, раз посылают, значит, обязан
выполнить.
- Да, вот что еще, - бросил между прочим Быстров. - Дайте ему
какое-либо оружие, мало ли что...
Так Ознобишин стал уполномоченным волисполкома по проведению весенней
посевной кампании в Корсунском.
При выходе его нагнал Еремеев, протянул револьвер.
- Возьми, пригодится.
- Я не умею стрелять.
- Ну, попужаешь.
- Ленин говорит, в деревне надо действовать убеждением.
И не взял.
Приехал в Корсунское под вечер. Все тонуло в серых сумерках. Туман как
осенью после дождя. И перед Ознобишиным все в тумане. Не так-то просто
разделить семена, так раздать, чтоб комар носу не подточил, жалоб все равно
будет много.
Слава и устал, и намерзся за дорогу. Не хотелось браться за дела с
вечера, хорошо бы выспаться сначала.
Подводу отпустил. Без труда нашел избу Жильцова, помнил ее по прошлым
наездам, - хитроватый председатель сельсовета в Корсунском, и начальству
угодит, и с мужиками не рассорится.
В избе парно. Жильцов, босой, сидит у печи, жена Кильцова строчит на
швейной машинке.
- Товарищу Ознобишину!
- К вам, Савелий Тихонович.
- По части молодежи аль в школу?
Чтоб не поднимать суеты заранее, Слава уклонился от ответа.
- Дела завтра с утра, а сегодня квартиру бы дня на три.
- Сей минут.
Обулся в валенки, к ночи еще подмораживало, повел Славу по селу.
- К Сапоговым, что ли? Нет, лучше к Васютиным.
Кирпичный дом под железом на четыре окна.