Не было у Славы Ознобишина потери значительнее и страшнее. Он
задохнулся...
Слава поворачивается и плетется домой, ему не до международной
политики.
Даже дед замечает, что Славе не по себе.
- Ты заболел?
Слава садится на диван, на котором спит, и говорит:
- Умер Ленин.
А ведь дед действительно верит в бога! Опускается на колени перед
иконой, крестится, и слезы текут у него по щекам.
Полуголодный, давно не практикующий врач, целыми днями читающий Библию,
он тоже потрясен смертью Ленина и плачет, как те женщины, как тот незнакомый
мужчина...
"Господи, я недооценивал деда! Оказывается, он все понимает..."
Лечь и лежать, и никуда не ходить. Славе теперь уже ничего не нужно.
Никогда еще не испытывал он такого острого чувства одиночества. Он жил
вместе со своим народом, вместе с ним поднимался на крутые неисследованные
вершины, вместе с ним преодолевал неслыханные трудности и опасности, и вот
теперь нет с ними проводника, который вел, указывая, где вырубить уступ, а
где обвязать себя веревкой.
Какой он был простой и доступный, когда появился на комсомольском
съезде!
Отчаяние овладевает Славой. Он лежит и старается не думать, не думать
ни о чем...
Так проходит ночь. Слава засыпает, а дед все молится, читает Библию...
Славу будит покашливание деда. Он возится у печурки, пытается ее
разжечь. Ничего у него не получается.
Слава встает.
- Пусти, дедушка...
Приносит из кухни охапку полешков, укладывает, чтобы между ними
проходил воздух, вытягивает из-за книжного шкафа роман Понсон дю Террайля,
рвет книгу на растопку, но так, чтобы не видел дед, дед жалеет каждую книгу.
- Чем это ты растапливаешь? - интересуется дед.
- Старые пакеты, дедушка.
Весь день он не выходил из дому, погрузившись в апатию, пытался читать
все того же Рокамболя, которого он обрек на уничтожение, засыпая и
просыпаясь от горя, не веря тому, что случилось.
Дед подошел к нему, погладил по голове, рука у деда невесомая и
прохладная.
- Поешь.
Дед протянул холодную оладью. Слава неизменно от них отказывался, не
переносил их запаха, а на этот раз съел, не заметил рыбьего жира.
Вечером заставил себя сесть за учебники, принялся зубрить анатомию.
Зубрил до одури, чтоб ни о чем не помнить, ни о чем не думать,
вколачивал в мозги термины, как гвозди.
Утром потащился в университет, никого не хотелось видеть.
Молодой и требовательный преподаватель химии придирчиво спросил:
- Вы почему вчера отсутствовали?
Слава даже удивился вопросу:
- Такое событие...
- Это не основание пропускать лекции, - возразил химик. - Трамваи
перестанут ходить, булочные выпекать хлеб...
Он был прав, с ним не стоило спорить.
Наденька Майорова, студентка из одной группы с Ознобишиным, сказала
Славе:
- А мы вчера всем университетом ходили в Дом Союзов, прощались. Народу!
Ты представить себе не можешь...
Весь день он провел по графику: слушал лекции, обедал в столовой,
занимался дома, читал газеты.
Вечером оделся потеплее, решил идти к Дому Союзов.
Дед смущенно его перекрестил.
- Иди, иди.
Ветерок несся по улице, задиристый, злой, знойный, забрался к Славе под
куртку.
Слава поежился, надвинул на уши каракулевый пирожок, он не помнит,
откуда у него этот пирожок, вероятно, мама сунула ему в дорогу. Кто носил
эту шапку? Пирожок повытерся, стар, походит на монашескую скуфейку, но
греет, бережет от мороза и ветра.
У Никитских ворот возле многоэтажного дома толпился народ, люди
слушали, как военный в буденовке читал наклеенную на стену "Правду" -
описание последнего пути Ленина из Горок в Москву.
Военный читал громко, отчетливо, медленно, читал о том, что должно
запомниться на всю жизнь.
Слава невольно задержал шаги, прислушался и остановился.
Белый старый дом, окруженный серебряным лесом. Выносят гроб. Пешком
несут до станции все пять верст. Толпы крестьян. Широкая дорога. Белая
скатерть бескрайнего поля. Старики с посохами, плачущие бабы, нетерпеливые
ребятишки...
Слава запоминает рассказ, точно сам видел все это.
Ведь он видел ЕГО, он и идет, чтобы видеть ЕГО...
Дома расплываются в сумерках. Громадное здание консерватории нависло в
глубине.
У Газетного переулка неподвижная молчаливая человеческая очередь.
- Куда?
- К НЕМУ.
Но почему же очередь на Никитской?
Слава идет вдоль очереди. Доходит до университета, заворачивает за
угол. А на Моховой еще очередь. А у Манежа еще одна. Все улицы запружены
сосредоточенными, молчаливыми людьми. Куда деваться Славе Ознобишину среди
этих толп - песчинке в океане горя?
Людские потоки тянутся от Исторического музея, от Красной площади.
Тысячи людей стоят в Александровском саду. Такие же медленные очереди на
Тверской, на Большой Дмитровке.
Со всех концов столицы люди непрерывно идут к Дому Союзов.
Какое множество народа! Вся Москва прощается с Лениным. Заводы и
фабрики Москвы. Но не только Москвы. Здесь делегации рабочих из Серпухова,
из Иванова, из Нижнего. Даже из Свердловска. Даже уральцы приехали в Москву.
В каждой делегации не десятки, не сотни - тысячи людей. Много крестьян.
Студенты. Делегация Петроградского университета...
Совсем уже ночь. Мороз усиливается. Становится все крепче и крепче.
Ветер. Сугробы у тротуаров.
Там и тут вспыхивают костры. Мороз не щадит никого. Слава жмется в
своей куртке, надвигает на глаза скуфеечку. Согреться бы, да негде, холодно
и снаружи и внутри, душа замерзает без Ленина.
Когда ему было так же невыносимо холодно?
Вскоре после возвращения с Третьего съезда комсомола. Когда ездил в
Орел за керосином. Ленин велел им учиться, а какое же ученье без света? Вот
Слава и поехал в Орел добывать керосин. Промерз он тогда на обратном пути в
Успенское, шагая за телегой по гололедице. Предлагали ему тогда купить за
керосин полушубок, он даже говорить об этом не стал. Закоченел совсем, а
выполнил поручение Ленина.
Вот и сейчас холодно как и тогда.
Он на всю жизнь связан с НИМ, эту связь не порвать, не расторгнуть.
Смотришь издали на костры - люди вокруг огня, притопывают,
подпрыгивают, хлопают себя руками по плечам. Но никто не уходит, они и
здесь, в очереди, на посту. А подойдешь ближе - сиротство в глазах.
Осиротевший народ.
"Один я теперь, - думает Слава. - Один-одинешенек. Один как перст во
всем белом свете. Но ЕМУ я никогда не изменю. Нет такой силы, которая может
меня лишить Ленина".
Вместе с НИМ мы вступили в новую эпоху.
Это будет особая историческая эпоха, и без этой исторической эпохи, без
поголовной грамотности, без достаточной толковости, без приучения народа к
тому, чтобы пользоваться книгами, и без материальной основы для этого, без
обеспеченности от неурожая, от голода, от войны нам своей цели не
достигнуть.
И, как ни тоскливо, как ни горько ему, Слава всей душой ощущает свою
принадлежность к этой исторической эпохе. Он понимает, что эпоха потребует
всех устремлений ума и сердца и его самого, и его соотечественников, что
ничто даром не дается и указанной цели можно достичь лишь ценой
сверхчеловеческих усилий.
С того момента, как он прочел сообщение о смерти Ленина, он думал о НЕМ
непрестанно, все остальное отодвинулось или пропало, все время он находился
наедине с НИМ, хотя его горе разделяли с ним тысячи единомышленников.
"Я всегда буду идти по ЕГО пути, - говорил себе Слава, - я тоже готов
отдать жизнь за людей, живущих в новом, еще только создаваемом мире..."
А ночь становится все холоднее, все темнее. Полыхают костры, и от
костра к костру люди идут прощаться с Лениным...
Невозможно провести ночь на таком морозе!
Множество людей плечом к плечу движется вдоль низких домиков Охотного
ряда.
Слава приближается к распахнутым настежь дверям...
Нет, он не в силах туда войти!
Слава делает шаг в сторону, еще шаг, отходит от дверей, идет навстречу
очереди.
Вот где живой Ленин! Среди этих людей. В этих людях.
У Славы такое ощущение, что он и в себе несет частицу Ленина.
Неподалеку от Дома Союзов, между невысоких домов церквушка
Параскевы-Пятницы.
Рядом с церковью полыхает костер, оранжевое пламя желтыми бликами
Лондон Джек
Роллинс Джеймс
Андреев Николай
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Круз Андрей