Семеновича Макарова, называют Августом Берзинем? Каким это образом я
превратился в латыша? Почему меня лечат врачи, говорящие на немецком языке?
Где я нахожусь? Почему за мной ухаживает женщина, которая пыталась меня
убить?
Все эти и еще десятки других вопросов возникали в моем сознании, но я
не находил на них ответа. Я ломал себе голову, и наконец меня осенило: я
похищен! Да, такое предположение было весьма вероятно...
Офицер моего положения знает, конечно, очень много: сведения, которыми
я обладал, не могут не интересовать генеральные штабы иностранных держав;
чья-нибудь отчаянно смелая и безрассудная разведка могла пойти на подобную
авантюру. Смелая потому, что похищение советского офицера в его собственной
стране сопряжено с отчаянным риском, а безрассудная потому, что нельзя же
мерить советских людей на свой, капиталистический аршин...
И несмотря на всю невероятность такого случая, я почти утвердился в
подобном предположении. Да, меня похитили, говорил я себе; эта женщина не
намеревалась меня убить, она только хотела лишить меня возможности
сопротивляться... И затем я сам себя спрашивал: где же я нахожусь? У немцев?
Да, вероятнее всего, что у немцев. Но на что они рассчитывают? Никогда и
ничего они от меня не узнают, в этом я не сомневался. Но почему в таком
случае я Август Берзинь? Если им нужно было меня похитить, так именно
потому, что я майор Макаров, штабной советский офицер, а не неизвестный мне
самому какой-то господин Берзинь! И почему мне нельзя говорить по-русски?
Почему эта женщина ведет себя так, точно пытается меня от кого-то или от
чего-то укрыть? Наконец, на что намекает этот долговязый немецкий профессор
своими английскими фразами?
Я решительно терялся в своих предположениях. Во всяком случае, ясно
было одно: я нахожусь не в своем, не в советском госпитале.
В течение дня в палату не раз заходили санитары и медицинские сестры,
оказывали мне разные услуги, приносили еду, интересовались, не нужно ли мне
чего. Большинство из них обращалось ко мне по-немецки, некоторые говорили
по-латышски. Но я, памятуя данный мне утром совет, отвечал на все вопросы
только легкими движениями головы.
Под вечер ко мне зашла моя незнакомка. Она села возле койки, слегка
улыбнулась и погладила мою руку. Она заговорила со мной по-английски и
шепотом, так что, если за дверью и подслушивали, никто ничего бы не
разобрал.
- Терпение, прежде всего терпение, и вы все узнаете, - мягко, но
настойчиво сказала она. - Пока что вы Август Берзинь, вы говорите
по-немецки, по-английски, по-латышски, и только по-русски вам не следует
говорить, вы вообще должны забыть о том, что вы русский. Позже я вам все
объясню.
Я принялся ее расспрашивать, но мало что узнал из ее ответов.
- Где я?
- В немецком госпитале.
- А что все это значит?
- Узнаете.
- А сами вы кто?
Она усмехнулась.
- Не помните? Я уже вам говорила. - Подумала и добавила: - Полностью
меня зовут Софья Викентьевна Янковская, и мы давно с вами знакомы, это вы
должны помнить. - Она встала и заговорщически приложила палец к своим губам.
- Поправляйтесь, помните мои советы, и все будет хорошо.
Она ушла и не показывалась целых два дня, в течение которых меня мучили
всякого рода догадки и предположения, пока наконец, прислушиваясь к
разговорам окружающих и тщательно взвешивая каждое услышанное слово, я не
догадался о том, что произошло.
Постепенно я набрался сил, смог поглядеть в окно, и версия о похищении
отпала: я по-прежнему находился в Риге, улица, на которую выходили окна
госпиталя, была мне хорошо знакома. За те дни, что я лежал без сознания,
произошло нечто гораздо более страшное, чем если бы я был похищен
какими-нибудь дерзкими разведчиками. Гитлеровская Германия напала на
Советский Союз, а я находился в Риге, да, все в той же самой Риге, но
оккупированной немецкими войсками. Немцы заняли город в первые же дни своего
наступления и являлись теперь в нем хозяевами.
На койке у дверей лежал какой-то их ас, подбитый нашими летчиками; он
неудачно приземлился где-то в предместьях Риги и теперь умирал в госпитале.
Надо отдать справедливость, ухаживали они за своим асом с большой
заботливостью, всячески стараясь облегчить ему последние минуты. Но почему
они так же внимательно ухаживают за пленным русским офицером - ведь
фактически я находился у них в плену, - этого я попять не мог. Впрочем, я
тут же вспоминал, что я - это не я, что меня теперь почему-то называют
Августом Берзинем, и опять переставал что-либо понимать. Приходилось
выжидать, выжидать того времени, когда я оправлюсь, все узнаю и смогу
что-либо предпринять.
На третий день после того, как я пришел в сознание, в коридоре возникла
какая-то суета, в палату внесли носилки с новым больным и положили его на
свободную третью койку. Я чувствовал себя уже много лучше и принялся с
интересом рассматривать нового соседа. Это был пожилой мужчина с
забинтованной грудью, по всей видимости, тяжелораненый. Вначале он произвел
на меня благоприятное впечатление. Добродушное лицо, умные серые глаза,
седые виски, суховатые губы; на вид ему можно было дать лет сорок пять;
человек, в общем, как человек...
Но как же скоро я его возненавидел!
Через несколько часов после появления этого больного в палату пришли
два немецких офицера в черных гестаповских мундирах, поверх которых были
небрежно накинуты белые медицинские халаты; один из них был майор, другой
лейтенант. Офицеры искоса поглядели на меня и остановились перед новым
больным.
- Хайль Гитлер! - приветствовал майор больного.
- Хайль, - отозвался тот слабым голосом, однако заметно стараясь
говорить как можно бодрее.
Санитары внесли два стула и небольшой столик с письменными
принадлежностями, и офицеры тотчас приступили к допросу.
- Как вас зовут? - быстро спросил больного офицер в чине майора.
- Фридрих Иоганн Гашке, - так же быстро и по-солдатски четко ответил
больной.
Лейтенант записал ответ.
- Вас так и звали в России? - осведомился майор.
Больной усмехнулся.
- Нет, в паспорте было написано Федор Иванович.
- Федор Иванович Гашке? - переспросил майор.
- Так точно, - подтвердил Гашке.
- Я рад, что вы выполнили свой долг перед фюрером и Германией, - сказал
майор. - Вам трудно говорить?
- Нет, у меня достаточно сил, - негромко, но четко ответил Гашке. - Я
готов...
Допрос длился часа два, майор спрашивал, лейтенант без устали писал.
Гашке оказался перебежчиком. Поволжский немец из-под Сарепты, он окончил
педагогический техникум и учительствовал в Саратове; призванный в Советскую
Армию, он в первые же дни войны попал на фронт и сразу начал готовиться к
тому, чтобы перебежать к немцам. Как только полк, в котором он находился,
вошел в соприкосновение с противником, Гашке, воспользовавшись минутным
затишьем, вырвался вперед и, бросив оружие, побежал в сторону немецких
позиций.
С советской стороны по перебежчику немедленно открыли огонь, немцы не
стреляли, они сразу догадались, в чем дело; Гашке получил тяжелое ранение,
но успел добежать до немецких позиций и только там упал. Прибежал он к
немцам не с пустыми руками: перед бегством он проник в штаб полка, застрелил
начальника штаба и похитил какие-то важные документы. Как только в полевом
госпитале выяснилась ценность перебежчика, было дано указание немедленно
переправить его в Ригу.
Гашке, по-видимому, хорошо понимал, что словами завоевать расположение
немцев нельзя, только точные и важные данные о Советской Армии могли
определить истинную цену перебежчику. И действительно, Гашке не говорил
лишних слов, но он заметил все, что следовало заметить, запомнил все, что
следовало запомнить, и теперь с чувством внутреннего удовлетворения
выкладывал все свои сведения и наблюдения сидевшим перед ним гестаповцам, и
я, я сам, был свидетелем этого предательства. Но гестаповцы почему-то мало
обращали на меня внимания, мое присутствие их не смущало, наоборот, они даже
как будто были довольны тем, что я слышу их разговор с перебежчиком, и это
тоже было мне не совсем понятно.
Гашке был умным человеком, и сведения, которые он принес, представляли
несомненную ценность, но разговор с ним полностью разоблачал его в моих
глазах.
Ох, как он стал мне противен!
Часа через два гестаповцы ушли, пожелав Гашке скорейшего выздоровления.
Нам принесли ужин, очень приличный ужин: мясо, капусту, ягоды и даже по
стакану какого-то кисленького винца. Было совершенно очевидно, что мы
находились в привилегированном положении. Гашке с аппетитом поел; я тоже
пока еще не собирался умирать, мне хотелось поскорее выздороветь и
предпринять что-либо для того, чтобы вырваться на родину; одному асу было
уже не до еды.
На другой день гестаповцы явились опять.
По-видимому, немцы каким-то образом сумели проверить показание Гашке об
убийстве начальника штаба, а документы действительно оказались очень
важными, потому что майор обещал представить Гашке к награде.
Гестаповцы принесли для Гашке газеты, и он любезно предложил их мне.
Это были страшные газеты. В них сообщалось о безудержном продвижении
гитлеровских полчищ на восток, о скором взятии Москвы, о расстрелах
советских людей. Я не верил напечатанному, а Гашке, наоборот, только
Никитин Юрий
Буркатовский Сергей
Маккарти Кормак
Курылев Олег
Афанасьев Роман
Корнев Павел