Чтение 14–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

уехать в деревню: там - воздух чист, покой... Зачем это ей казнь такая? За
что?

- У меня матушка в деревне, - проговорил он, - дом с флигелем... Там
можно и успокоиться и о возвышенном подумать... Вам бы матушка моя
понравилась... [109]

- Да вы слушайте, - почти закричала она, - слушайте меня, сударь... И вот
вы служите государю во всем этом несчастье, но сердце у вас за брата
обливается кровью... И вы себя даже виноватым считаете, хотя на вас вины
нет! - крикнула она. - Ведь так?.. И вы вспоминаете, как, бывало, раньше по
молодости вы какие-то там идеи с братом своим несчастным обсуждали и даже не
возражали ему... Ну, а как это раскроется? Значит, все прахом? Но тут вы
понимаете, что ваш брат, полный прежнего благородства, и не думает об вас
вспоминать... Вам ведь это важно знать? Ведь так?

- Так, - подтвердил наш герой без энтузиазма и представил себе Павла
Ивановича в сыром каземате, с завязанными глазами перед тем, как идти в
следственную. И ему захотелось снова покоя и тишины для себя и для нее; а уж
злодею страдать в каземате: он-то знал, куда шел, знал, чего хотел, тем
более что помочь ему невозможно. Он бы, Авросимов, злодейства себе не
выбирал, а Пестель коли выбрал, значит - Бог ему судья. Ну, а она-то, она-то
как?

- Нет, вы не подумайте, - продолжала она, - что я благородства Павла
Ивановича не вижу... Мы его всегда любили и плачем об нем. Но почему же
другим-то страдать за его порывы? Ведь так? Ведь вы не можете не
согласиться? [110]

- Не могу, - признался Авросимов. - Мне больно глядеть, как вы мучаетесь,
как он, злодей, вас мучает! Он сам себе наказание придумал, а вы-то при чем?
Это я могу вот так ночей не спать, метаться. Я здоровый, а вам-то за что?

Пламя свечи вздрогнуло, пошло плясать.

В доме не было слышно ни звука, словно они разговаривали высоко в
небесах.

- Вот так и брат Павла Ивановича, - сказала она издалека, глухо, - полный
страдания за Павла Ивановича и отчаяния за собственную судьбу, не умея себя
поддержать, а только проклиная жалкий свой жребий, злой рок, вынудивший его
взяться за оружие и палить по друзьям Павла Ивановича, и теперь он гаснет в
сомнениях и угрызениях...

- Не понимаю, - хрипло выкрикнул наш герой, - он мучается, что против
мятежников вышел или что с ними не пошел?

- Какой вы, право, - засмеялась она и платочком провела по щекам, - как у
вас все просто: за мятежников, против мятежников...

Вдруг в окно постучали. Она обернулась. Кто мог стучать в окно второго
этажа? И все-таки стук был. А может, это снегирь в дом просился или веточку
ветром оторвало и понесло...

- Утомила я вас, - сказала она, размышляя о каких-то своих заботах,
кутаясь в платок. Сердце у Авросимова дрогнуло. [111]

- Я рад буду угодить вам, - тихо сказал он. - Вы приказывайте.

- Да я не смею приказывать, - едва слышно и рассеянно отозвалась она. - Я
только просить вас могу... просить, да и только... Униженно просить.

- Нет, вы приказывайте, - потребовал наш герой, ощущая слабость и
головокружение... - Зачем же просить?

Она поднялась с кресла.

- Вы же и так всё поняли, сударь... Уж коли Павел Иванович не намерен ни
об ком ничего рассказывать, нам с вами будто и не к лицу старые тряпки
ворошить...

Теперь она казалась нашему герою очень высокой и еще более недоступной,
чем мгновенье назад. Он тоже встал, но продолжал смотреть на нее как бы
снизу. В комнате царило молчание. Платочек в ее руках застыл, выставив белое
крылышко.

Прощание было коротким, почти холодным.

- Сударыня, - сказал Авросимов мужественно и с грустью, - хотя мне и не к
лицу печься о семейных делах государственного преступника, да и противу
долга это, но жалость к вам может меня подвигнуть на это, особливо что брат
Пестеля и ваш супруг - одно лицо, и вы можете не сомневаться в моем
благородстве.

Да, да, именно так все это и происходило на самом деле, и вам не следует
по этому поводу сокрушаться, потому что суть всех этих [112] кажущихся
нелепостей слишком проста и очевидна.

Это ведь мы с вами, всего в жизни хлебнув, обо всем имея твердое мнение,
можем, когда это нужно, и в сторону отойти, и от лишнего отказаться и ведь
знаем, что - лишнее! Когда чаша наших душ бывает не переполнена, но полна,
мы ведь ее от струи тотчас и отстраняем: хватит. Вот так живем, и это нас
поддерживает, и сохраняет, и придает мудрости и остроты зрения на
дальнейшее. И снова падает в чашу эту, капля за каплей, всё, что нам
определено, но как до краев докатило - да пропади оно все пропадом! - и мы
чашу сию - в сторону. Вы скажете: мудрость? Не знаю. Может быть.

Хотя, с другой стороны, вы возьмите, к примеру, землю. Идет, представьте
себе, дождь на нее, а она его впитывает, впитывает, и уже она влажная, и все
равно - земля. Но вот потоп начался, и ей впитывать воду некуда уже, и
становится она уже не земля, а, скажем, болото или даже океан.

Вот и герой наш. Тут есть чему дивиться. Как это он за каких-то два дня
умудрился такое перенести, получить, вобрать, и уж тут не то что полна -
переполнена чаша, расплескивается, дальше некуда, а он все не отставит ее,
не догадается, даже больше того - будто он нарочно всякие превратности
выискивает, назло кому-то, будто не может без них. [113]

Вы посмотрите только, как он все это несет на себе, как только спина его
не переломится под грузом разных событий, приключений, мук и неожиданностей,
сомнений и тоски! И кто знает, уж если судьбой его так определено, то не в
назидание ли нам? Не для острастки ли?

Вполне возможно и такое объяснение, потому что как еще объяснишь? Разве
мы с вами умеем с чужой колокольни-то смотреть? Так что давайте уж со своей.

И в ту минуту, когда, обуреваемый бедой, беспомощностью, наш герой
вывалился на улицу, в ночь, он тотчас заметил возле подъезда экипаж, и
незнакомый офицер, путаясь в замерзших ногах, кинулся к нему.

- Их сиятельство велели вам быть у них незамедлительно! Пожалуйте в
сани...

- Да зачем же ночью-то ехать? - попробовал сопротивляться Авросимов, но
офицер втолкнул его в экипаж.

- Мы вас по всему Петербургу обыскались, - сообщил он, когда кони
понесли. - Там нет, тут нет... - и добавил как бы про себя: - Граф не в
расположении.

Еще вечером наш герой от этих слов мог прийти в ужас, но тут то ли
усталость его сломила, то ли что-то в нем надорвалось, но он махнул рукой и
подумал: "Да теперь мне хоть как".

И он спокойно совсем вошел в графский [114] дом и, сопровождаемый
суетливым офицером, прошел по веренице комнат, коридоров и очутился в
небольшой зале, в полумраке, и увидел сразу же перед собой в глубоком кресле
графа, закутавшегося в шубу. Граф сидел перед камином, в котором пылали
дрова. Лицо его было красным и лоснилось от пота, но он продолжал зябко
кутаться. На маленьком столике перед ним возвышался графин с водкой. В нем
было уже меньше половины.

- Ну что? - спросил военный министр, глядя мимо Авросимова.

- Ничего, - ответил наш герой вполне нагло. - Явился, как вы велели.

- Жив-здоров? - спросил граф, видимо, не узнавая Авросимова. - Ну, ступай
с Богом... - и опрокинул рюмку.

Как Авросимов добрался до дома, невозможно было понять. Но у парадной
двери навстречу ему кинулся уже новый офицер.

- Их сиятельство велели вам незамедлительно к ним явиться... - выдавил он
замерзшими губами. - Я уже четыре часа вас здесь ожидаю. Извольте.

И тут Авросимов увидел во мраке карету, его дожидавшуюся.

- Извольте, сударь, - сказал офицер.

- Да я же только что от их сиятельства! - взбунтовался наш герой.

- Ничего не знаю, - сказал офицер. - Белено доставить, - и открыл дверцу.
[115]

- Мы вас совсем обыскались, - проговорил он, отогревая руки дыханием. -
Там нет, тут нет...

В доме военного министра стояла тишина. Их сиятельство, как оказалось,
крепко спали. Недоразумение быстро выяснилось, и Авросимову позволили
удалиться. Но лошадей ему не дали: не хотели или забыли.

- Матушка, - проговорил он горячо и вполголоса, добравшись наконец до
дому, - зачем мне все это?.. Господи, снизойди ко мне, недостойному твоих
милостей...

Но сон оборвал его молитву.

Утро вечера мудреней. Даже отчаявшемуся приносит оно некоторое успокоение
и проблеск надежды.

Вот и в это утро по январскому морозцу в мутноватой дымке спешили люди,
отбросив вечерние страхи и сомнения; и другие, покачиваясь в санях,
настраивали себя на новый утренний лад; и третьи, находясь в заточении,
утренним взором заново оглядывали стены своих темниц и убеждались со вздохом
облегчения, что все же - просто стены, а не что-то мистическое, роковое и
даже одушевленное, как казалось вечером при свече. [116]

Утром все вставало на свои места, успокаивалось, и наш герой, приподняв
над подушкой голову, почувствовал облегчение и, наскоро собравшись,
заторопился нанести визит дядюшке своему и благодетелю Артамону Михайловичу,
отставному штабс-капитану.

Так благотворно разливало свой свет утро И только Амалия Петровна, жена
Владимира Ивановича Пестеля, после ночного визита Авросимова так и не смогла