Чтение 31–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

выпутываться, что на него навалилось: с одной стороны, стало быть, сердечное
кипение, всякие планы, эдакий взлет душевный, а с другой - страдания,
зависимость и страхи.

И чем больше вырисовывался перед ним мрачный силуэт крепостной стены, тем
сильнее охватывали его ожесточение и гнев, и так вот, сопя и бормоча
проклятия, заиндевевший весь, сопровождаемый морозными клубами, словно
духами ада, размахивая черною папкой над рыжею головой, ввалился наш герой в
караульное помещение, временно оборудованное в одном из казематов куртины,
где большой фонарь, свисая с потолка, странно освещал покрытые зеленой
плесенью своды. Дежурный офицер развел руками, ибо, по позднему времени, уже
не имел ключей, а находились они, по недавно установленному порядку, у
плац-майора Подушкина, некоронованного короля сих казематов, имя которого, и
без того знатное, утвердилось окончательно благодаря возмущению,
происшедшему в недавнем декабре.

Дежурный офицер поманил за собой Авросимова, и они направились к
плац-майору.

Несмотря на поздний час, плац-майор бодрствовал. Сильный запах водки
исходил от [243] него. Человек он был большой и грузный, и неопрятный, но
это нашего героя не смущало, ибо детей с ним крестить он не собирался.

- Теперь мне, сударь, ни сна, ни покоя, - рассказывал плац-майор,
копошась в связке ключей и приспосабливая ее, чтобы удобнее нести. - Никто
теперь без меня никуда-с. Государственные преступники - это, конечно, само
собой, так ведь их много, сударь, много! Да все не в себе, с капризами...

Теперь уже втроем они шли по направлению к первой стене. Снег поскрипывал
под ногами.

- ...Прежде всего ублажи, - говорил плац-майор, медленно и с одышкой
вышагивая, - подай, возьми, накорми... А знаете, сударь, каково
аристократа-то ублажить? Черного хлеба, к примеру, он не ест... Не спешите,
сударь... Да я его уговорить должен... Или вот запри, отопри... На каждого
ведь особое предписание: содержать, к примеру, хорошо. Что сие значит? Давай
чай, как ни попросит, бумагу, белый хлеб-с, солдата в лавочку гонять, а коли
денег у арестанта нет - свои выкладывай, вот как-с... Или, к примеру,
содержать строго... Не споткнитесь, сударь, тут приступочек... Чаю не
давать, бумаги не давать, масло в лампе вышло - не давать, шуметь не
давать... Или, к примеру, содержать строго, но бумагу, буде понадобится, и
перо давать... А ведь это, сударь, все на мне. Сначала, сударь, бывает
трудно, покаюсь. Они все [244] разные. После же, по прошествии времени...
Теперь сюда пожалуйте-с, вот так... а по прошествии времени
приспосабливаются, и уж мне полегче тогда, полегче... В общем, не
заскучаешь, сударь.

Они прошли ворота и остановились перед нешироким деревянным мостком,
освещенным двумя фонарями. Здесь Авросимов еще не бывал. За мостком на
островке виднелось мрачное одноэтажное здание Алексеевского равелина, за
темными окнами которого, казалось, не было жизни.

- Слуууушай! - крикнул дежурный офицер.

Спустя некоторое время что-то щелкнуло, что-то прогремело, прозвенело, и
перед ними появился унтер-офицер в сопровождении инвалидного солдата. Они
перешли мосток, разглядели плац-майора и молча повели его и Авросимова за
собой к равелину, оставив на этой стороне дежурного офицера.

Сердце у нашего героя билось учащенно. Подошвы трудно отставали от
примятого, утоптанного снега. Хотелось бежать отсюда куда глаза глядят.

Наконец звякнул болт, распахнулась калитка, и они все так же молча вошли
в окованные двери. Перед нашим героем возникло сводчатое помещение.
Множество фонарей почти не освещало его. Дальше была дверь. За дверью -
коридор, под углом уходящий куда[245] то. Было слышно, как где-то звонко и
скучно ударяется капля о камень. Пахло почему-то березовым веником да водкой
от плац-майора.

- Вот вы обратите внимание, сударь, - сказал Подушкин хриплым шепотом, -
обратите внимание, сколько их... Весь этот коридор, да там еще, за тою вон
дверью, а за тою - опять, да с двух сторон, и все ведь комнатки, комнатки,
нумера-с, сударь... Раньше на все про все - два, три несчастных, а тут
навезли без счета, и все ведь, сударь, я, все мое...

И в самом деле, потянулись двери камер, и солдаты, обутые в валяные
сапоги, и фонари с оплывшими свечами, и снова - запах березовых веников,
гнили, прогорклого масла, водки...

И вдруг Авросимов даже замедлил шаги, так знаком показался ему коридор.
Будто он тут и взаправду бывал уже, среди этих серых однообразных стен, в
этом длинном коридоре, полном вздохов и шорохов, не имеющем, казалось,
конца. Ах, да он же вспомнил! Вспомнил недавние свои сновидения, когда
возник перед ним длинный серый коридор, где еще пятно расползлось по стене -
то ли от воды, то ли от выплеснутых щей... И тут в самом деле он вдруг узрел
то самое пятно, точно такое же, как во сне, и именно от щей, ибо засохшие
капустные остатки, налипшие на стену, теперь хорошо были видны. И пока
плац-май[246] ор Подушкин, заметив недоумение нашего героя, желтым пальцем
соскребывал со стены эти остатки, огорченно покачивая головой, Авросимов
находился как бы в столбняке, не умея увязать яви и сна.

- Солдат споткнулся, пролил, - сказал плац-майор шепотом. - Атак все
аккуратно... Вот солдат пролил...

Капустная полоска никак не хотела отрываться от стены и даже желтому
скрюченному пальцу плац-майора не поддавалась долгое время, как вдруг
оторвалась и плавно так, словно засохший лепесток розы, опустилась на
каменный пол.

- Готов, - снова шепотом удовлетворенно сказал Подушкин и вытер палец о
штаны. - Всё на мне в этом доме, сударь, - И сильнее запахло водкой. - А
теперь пожалуйте сюда.

Стража замерла поодаль. Ключ в замке прогремел. Щеколда ужасно
заскрипела.

- Я, сударь, здесь погожу, а вы не сознавайтесь обо мне, а то требовать
начнут-с, то да се, не дай Бог... Ступайте...

И он растворил дверь камеры и слегка подтолкнул нашего героя.

Теперь наш герой стоял перед распахнутой дверью, за которой ему
показались мрак и отсутствие жизни.

Теперь за ним, за его спиною, был уже один мир, в котором шепотом
переговарива[247] лись тюремщики, впереди - другой, где горел масляный
светильник.

Там, в неясном, желтоватом зареве грустного этого приспособления,
расплывалась над столом согбенная фигура.

Авросимов-то вошел быстро, но ему самому показалось, что прошло долгое
время, и дверь захлопнулась, как только он вошел, но скрежет еще долго висел
в воздухе.

Перед нашим героем сидел полковник-злодей и словно читал, однако книги
перед ним не было и бумаги никакой - тоже.

В одно мгновение тысячи мыслей вихрем пронеслись в голове Авросимова,
одна пронзительнее другой. Вот он сидит в своем последнем дому, страшный
человек с маленькими глазами, который решился потягаться с государем. Но с
государем тягаться невозможно, ибо, едва об этом шевельнется мысль, как
тотчас Павел Бутурлин, и их сиятельство граф, и плац-майор Подушкин, и он
сам, Авросимов, накинутся, свяжут и потребуют ответа. Разве он не знал об
этом? Куда ж он шел? Чего же добивался? На что надеялся гордец, возомнивший
о себе Бог знает что? Друзья от него отворотились, их сиятельство его
боится, а раз боится, стало быть, сотрет. Авросимову он душу возмутил, и
только крепостные казематы еще источают для него свое сырое тепло, балуют
его и коварно покоят в своих стенах. Зачем же?!

Как он шагнул вперед, наклонив голову, [248] словно рассвирепевший бык -
на красное, он и не помнил. Это была свирепость от горя и испуга, и боль
клокотала в этом неопытном теле, когда он взмахнул рукой, так что железная
кружка отскочила прочь, как безумная, и затарахтела по каменному полу в
тишине.

Можно было подумать, что наш герой сейчас обрушится на пленника и
задавит, но тарахтение злополучной кружки вдруг отрезвило его, и он замер.

Павел Иванович глядел на него вполоборота. Вдруг он легче тени скользнул
с табурета, поднял кружку, подал ее нашему герою, а сам покорно воротился на
свое прежнее место.

Ах, как бы вам, милостивый государь, увидеть это! Увидеть, как злодей,
имеющий даже сходство с французским узурпатором, сгибался над тюремной
кружкой и подносил ее как бы даже с поклоном нашему герою, оцепеневшему в
своей нежданной роли. Ах, он всего мог ожидать: и молчания, и гнева, и
презрения, ну, наконец, пинка сапогом по кружке, ну, скажем, полковник мог
ведь наклониться с достоинством и поставить кружку на стол или там Бог знает
чего еще... Но чтобы вот так!..

Теперь, после всего этого, Авросимов и не знал, что ему делать: то ли
сказать что, то ли молча подать бумаги.

"Зачем же в ноги-то кидаться! - воскликнул он в душе. - Уж взялся, так
держись. - И [249] снова резкая боль его пронзила: - А что я-то могу?"

Пестель увидел обращенные к нему глаза Авросимова, в которых бушевали
огоньки лампадки пополам со страданием.

- Господин полковник, - сказал Авросимов, - извольте принять опросные
листы.

Павел Иванович с тою же поспешностью, что и прежде, выхватил папку с
бумагами из рук нашего героя и зашуршал листами, поднося их совсем близко к
пламени светильника.

Авросимову показался он еще ниже, чем в Комитете, да и нанковый халат был
ему не по плечу, и нелепая эта фигура вызывала больше сожаления, нежели
гнева.

Тут наш герой вспомнил рассказы Майбороды и попытался представить себе
полковника прежним, то есть в мундире, в лосинах, с холодным взглядом и с
дерзостью в мыслях.

Павел Иванович читал опросные пункты, шевеля губами. Веселое племя рыжих
прусаков взапуски носилось по столу. Авросимов смахнул одного на пол.

- Покоя от них нет, - пожаловался Пестель. - Есть смирные, так тех не