Чтение 46–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

корпуса.

Тут произошло легкое движение, и судьи переглянулись между собой. И не то
чтобы замешательство, а некоторое их недоумение не укрылось от синих глаз
нашего героя. [360]

- Что же вам удалось почерпнуть из них? - тихо спросил генерал Чернышев.

- Что благоденствие и злополучие царств и народов зависит по большей
части от правительств, - ответил Павел Иванович.

"А от кого же еще?.. - подумал наш герой, выводя бешеные свои строчки. -
Берегись, полковник!"

Настенька продолжала маячить на плацу. Бедное тоненькое создание.

- Не понимаю, - рассердился генерал. - И это навело вас на преступные
мысли?

- Я имею честь, - сказал Павел Иванович, разглядывая свой палец, - со
всей чистосердечностью сообщить Комитету, что сии занятия возбудили во мне
намерения самые патриотические, а именно установить: соблюдены ли в
российском политическом устройстве правила, диктуемые политическими
науками... Я стал обдумывать, как изменить и усовершенствовать различные
государственные уложения...

- Зачем?.. Зачем? - торопливо поинтересовался военный министр.

Павел Иванович ответил все тем же тихим и бесстрастным голосом, будто все
уже кончилось и его самого уже не существовало и не существовало борьбы за
жизнь, а просто это душа его, не ведающая ни лжи, ни правды, ни гордости, ни
страха, однообразно и монотонно исповедовалась где-то: [361]

- Рабство крестьян всегда сильно на меня действовало, а равно и большие
преимущества аристокрации, стоящей меж монархом и народом и скрывающей
истинное положение народа ради собственных выгод...

- Для чего ж создавали вы Русскую Правду вашу?

- Чтобы предложить ее правительству и государю на рассмотрение.

Генерал Чернышев хотел было возразить на это, но поперхнулся и долго
кашлял. Павел Иванович терпеливо ждал. Наш герой даже подумал, что, случись
здесь та самая железная кружка и упади она сейчас на пол, полковник бы за
нею не бросился, чтобы поставить ее перед судьями.

- Зачем же вы вывели, что нужно извести монарха, ежели вина лежит, как вы
утверждаете, на аристокрации? - вмешался генерал Левашов, глядя при этом не
на Павла Ивановича, а почему-то на старого князя Голицына, спящего в своем
кресле.

- При чем цареубийство? - поморщился Пестель. - Я ничего не утверждал.
Время... Я же говорю, время выдвинуло сию необходимость. Монархия - тормоз в
развитии стран. Это же подтверждено историей.

- Стремление к цареубийству было главным в вашей деятельности! - крикнул
генерал Чернышев.

- Да нет же, - снова с досадой помор[362] щился Пестель. - Я же имел
честь сообщать вам, что стремление к совершенству...

Тут Павел Иванович прервал сам себя, будто устал, повел головой и
остановил взгляд свой на нашем герое. Рыжий молодец глядел не волком из-за
своего столика, а, наоборот, с грустью и даже с отчаянием... И все тотчас
же, проследив взгляд Павла Ивановича, посмотрели на Авросимова.

"Да что же это вы!" - кричали изумленные глаза нашего героя полковнику.

- Справедливым будет добавить, - вдруг громко сказал Павел Иванович, -
что в течение всего двадцать пятого года стал сей образ мыслей во мне уже
ослабевать, и я предметы начал видеть несколько иначе, но поздно было
совершить благополучно обратный путь...

Военный министр шумно вздохнул.

"Ложь!" - вскричал про себя Авросимов, негодуя.

Неожиданное признание Павла Ивановича престранно подействовало на нашего
героя, будто слабость полковника его оскорбила, будто самому Авросимову не
этого хотелось. А чего же ему хотелось? Чего вообще могло хотеться нашему
рыжему мученику, в воображении облачившему себя в нанковый халат?

Сумерки скрыли фигуру Настеньки на крепостном плацу.

"Ах, кабы не ушла, - заволновался он. - Кабы дождалася!" [363]

В следственную комнату неслышно вошел изящный Павел Бутурлин и принялся
докладывать что-то графу Татищеву, при этом успевая подмигивать нашему
герою.

В этот момент генерал Чернышев спросил у Пестеля:

- Каким же образом революционные мысли укреплялись в умах?

"Да, действительно, - подумал наш герой, - каким же это образом?"

Стояла томительная тишина. Пальцы Пестеля поигрывали краем красной
суконной скатерти. Полковник сидел в своем кресле ровно и неподвижно, но вот
пальцы его...

- Политические книги у всех в руках, - сказал он тоном усталого
наставника, и все посмотрели на него как равнодушные ученики, - политические
науки везде преподаются, политические известия повсюду распространяются,
история, а особливо происшествия недавней войны показали столько престолов
низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных,
столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся
или призванных и столько опять изгнанных, столько революций совершенных,
столько переворотов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с
революциями, с возможностями и удобностями оныя производить...

Да, да, милостивые государи, все сие и [364] ознакомило с возможностями и
удобностями...

- Кто из высокопоставленных лиц думал и желал другого устройства в
государстве? - спросил генерал Чернышев.

- Ничей из них образ мыслей мне неизвестен, - отозвался Павел Иванович. -
Это просто мы рассуждали, что, когда революция возьмет свой ход и будет
иметь хороший успех, тогда многие к ней присоединятся, даже и из высших
чиновников.

- Ну как же так? - удивился граф Татищев.

Вдруг дикая мысль блеснула в голове нашего героя о том, что женщина в
сумерках очень просто могла бы выйти из крепости и никто бы ее не
хватился... Она даже могла бы перейти ров, покрытый льдом, меж равелином и
крепостью. А ежели часовые крепко бы спали, она могла бы просто пройти
насквозь все коридоры равелина и тоже выйти вон... Незаметные дровни с сеном
в безлунную ночь неслышно пересекут Неву, лишь легкий скрип раздастся в
морозном воздухе либо будет и вовсе заглушен свистом метели... О, ежели
метель, так тут и вовсе ничего невозможно будет различить... Бабье лицо
плац-майора Подушкина, освещенное тревожными факелами, будет мелькать на
плацу под звон ключей и грохот набата, и его инвалидам придется попотеть на
морозе да пострелять в ночную темень, проклиная свою судьбу и козни злодеев.

А сумерки тем временем сгущались плот[365] нее, и лицо Пестеля,
освещенное с одной стороны свечой, другой стороной растворялось во мраке. Он
казался одноглазым, и глаз его, отражая пламя, сверкал, стоило полковнику
перевести взор с одного предмета на другой. Члены Комитета ничего не
замечали, но Авросимов увидел в том дурное предзнаменование, могущее
отразиться на судьбе самого полковника либо его, Авросимова. Почему? А кто ж
его знает. Ведь мы всегда, лишь спустя много времени после всяких душевных
переворотов, спохватываемся и начинаем лихорадочно искать: с чего все
началось - и тут вспоминаем всякие зловещие пустяки, которые, как мы
полагаем, и играли ту самую роковую роль, и возводим те пустяки в знамения.

Сообразив это, Авросимов принялся пристальнее вглядываться в одноглазое
лицо и вдруг понял, что глаз обращен в его сторону.

"Ну что ему от меня? - подумал наш герой. - Будто я что могу... Теперь
никто, никто ничего не может... Один лишь государь".

- Государь чрезмерно удручен вашим участьем в сем предприятии, -
проговорил генерал Левашов. - И дальнейшая ваша участь может зависеть
всецело от вас. Вы здесь нарисовали отвратительную картину предполагаемых
переустройств, замышленных вами лично в первую голову. Участие в заговоре
других лиц не смягчает вашей вины...

Глаз полковника посверкивал, уставясь на [366]

Авросимова. Наш герой пребывал в смятении. Ничего нельзя было повернуть.
Большая и тяжелая, словно гора, навалилась машина на злодея и перемалывала
ему кости. А ежели безвинным пасть под нее?.. Вполне возможно. Вот ведь
отчего пребываем мы в страхе, ибо всегда живем поблизости от каземата либо в
его преддверии, ибо не сами мы решаем, а она, наша фортуна. Так, может, прав
этот чертов полковник, вознамерившийся избавить нас от вечного страха и от
вечного предчувствия беды? Да, но при сем мерещилась ему кровь (вы
помните?), без которой не мыслил он будущего благоденствия!.. Так что же
лучше-то? Ах, что же лучше?..

- Вы все слишком много на себя взяли, - продолжал генерал Левашов. - Вы
заботились о судьбах народов, а связали руки государю в его благих
намерениях на целых пятьдесят лет...

"Каково ему возвращаться в каземат, - с ужасом подумал наш герой, - к
прусачкам да крысам! Господи, за что ты меня-то помиловал? Вот он весь я,
живу на свободе, как голубь лесной. Разве ж это не счастье?.."

И тут же подумал, что сам-то он - кто? Кто? Кабы жил он со своим счастьем
в своей глуши прекрасной, а то ведь нет, взялся судить со всеми вместе и со
всеми вместе навалился на одного лежачего, считая себя правым... [367]

Послышались шорох, звон, скрип, шарканье. Единственный глаз полковника
вдруг погас. Пестель уже стоял у своего кресла. Затем его фигура,
сопровождаемая громадной черной тенью на стене, поплыла вон из следственной,
и наш герой успел заметить, как дежурный офицер ловко набросил повязку
полковнику на лицо.

Спустя несколько часов, торопясь к выходу, Авросимов вспомнил снова тот
сверкающий глаз. К чему бы он? Уж не знак ли печального исхода?

Он торопился, пересекая крепостной плац, страдая, надеясь на встречу с
Настенькой. Плац был пуст. Редкие фонари мигали под ветром. Обгоняя
Авросимова, пролетали черные экипажи, развозя по домам счастливых
избранников государя, и комья снега из-под конских копыт хлестали нашего
героя по лицу.

Теперь бы миновать ночную беседу с графом! Вот что еще томило Авросимова.
Но экипажи, к счастью, летели слишком быстро, так что была надежда спастись