Чтение 32–й страницы книги ~Не хочу, чтобы он умирал~

Он молчал.

- А ловко я тебя поймала? - она смеялась и прижималась к нему все
крепче. - Ну, какой дурачок! Какой же ты дурачок! Непонятный,
нескладный... Такой - непонятный... Таинственный...

Молчание, полное глубочайшего смысла.

- Вот все и прошло! - сказала она наконец. - А ты у меня остался. Какая
я счастливая! - твердила она сквозь слезы. - Какая счастливая. Я твоя
целиком. Ничего ни для кого у меня больше нет. Только для тебя, а у тебя
для меня. И я твоя, твоя, твоя! Какая же я счастливая!

19

Они долго следили за тем, как по краю каминной доски ползет таракан,
срывается, снова карабкается вверх и наконец степенно разгуливает среди
костяных слоников.

Как попал таракан в эту чистую комнату? Она возмутилась:

- Я его убью.

Но он удержал ее:

- Пусть живет. Не надо никого убивать.

Тогда она сказала с тревогой:

- Господи, пусть это будет к счастью! Ты веришь в удачу?

- Конечно! Я и здесь-то потому, что мне выпала удача! Счастливый
случай!

- Знаешь, как нам с Пикерингом всегда везло? Ведь по-своему у нас была
счастливая жизнь. Потому-то мне и хочется опять быть счастливой. Тебе
неприятно, что я об этом говорю?

- Нет. Но помни только одно...

- Что, милый?

- Я ведь совсем на него не похож. Не ищи во мне повторения прошлого,
ничего не выйдет.

- Не буду. Обещаю, что не буду. Ты ведь такой цельный.

Он знал, что ему надо сказать ей правду.

- Да я и не уверен, что мне нравился Пикеринг. Хотя, видит бог, он был
мне ближе других, не считая, пожалуй, Джека Броди.

- Как ты можешь говорить, что он тебе не нравился?

- Может, это и не так. Но в наших отношениях всегда чего-то не хватало.

- Но он к тебе относился лучше, чем к кому бы то ни было. Правда - не с
самого начала. Его безумно раздражала твоя молчаливость. Он говорил, что
ты напоминаешь ему того француза - Бриса Парена, - тебе ведь тоже кажется,
что если ты произнесешь хоть слово, кто-нибудь его непременно украдет,
исказит или использует во вред.

- Это потому, что самому Пикерингу слова нужны были как хлеб. Мы - люди
разные.

- Да, но он знал, что только ты один среди них - настоящий человек.
Нет, неправда. Все вы были настоящие люди. Знаешь, первое время я ему
говорила, что у тебя не хватает воображения. Он приходил в ярость и
кричал: "А что, по-твоему, выводит нас целыми и невредимыми из пустыни,
как не его воображение?"

- Он имел в виду мою предусмотрительность.

- Это одно и то же, Скотти. Пикеринг знал тебя лучше, чем я. Но...

- Нет, он меня не знал. Мы с ним ладили потому, что могли друг друга
уважать, но близости между нами не было. Да и я не очень хорошо его знал.

- Но ты ему во всем доверял. Ты ведь сам мне это говорил!

- Конечно, доверял.

- Ну, а этого достаточно. Он рассказывал, иногда даже не без ехидства,
что стоило человеку на тебя хоть раз поглядеть, и он верил тебе после
этого всю жизнь. А поработав с тобой, он признался, что и сам бы доверил
тебе все, что угодно - всю нашу армию и даже будущее человечества.

Скотт кивнул.

- Знаю! - сказал он. - "Человек - прежде всего человек!"

- Зачем этот цинизм по отношению к самому себе? Ты, по-моему,
единственный человек на свете, которому и я могу довериться до конца.

- Давай лучше поговорим о де Виньи.

- Ладно. Пикеринг писал где-то, что ты страшный враг всякого умничанья
и что, прочтя все книги де Виньи, ты никогда не хотел о них разговаривать.

- Верно.

- Почему? Почему ты немеешь даже тогда, когда речь идет о твоем мнении
насчет какого-то глупого французского романа? Отчего? Отчего ты вечно
молчишь?

- Потому что я трус, - сказал он сонным голосом. - Меня чуть не с
пеленок воспитывали инженером, топографом, понимаешь? У меня в крови
боязнь принимать решения, прежде чем я не буду до конца уверен в том, что
делаю.

- При чем же тут трусость?

- Не знаю. Мне начинает казаться, что глупо всегда знать наперед, как
ты поступишь. Я становлюсь нетерпеливым, таким, как был Пикеринг. Мне
хочется сломать устоявшийся порядок, как это делал он, пробиться сквозь
стену авторитетов и глупости, как это делал он. Странно, когда я наблюдал
его причуды, мне казалось, что мой долг - сохранять спокойствие, проявлять
методичность. Когда он приходил в ярость, я должен был рассуждать вместо
него. А теперь никто больше не приходит в ярость, и мне этого недостает.
Наверно, я потому и ненавижу Черча, что ни в ком другом он не вызывает ни
презрения, ни ненависти.

- Но ты ведь теперь имеешь дело не с ним, а с Уорреном.

- Вряд ли я соглашусь и на то, что предлагает он. Ведь я знаю, что за
Уорреном скрывается все тот же Черч.

- Ну, это уж неразумно, Скотти.

- Знаю, что неразумно. Но мне не хватает безрассудства Пикеринга. Ни у
кого не осталось настоящего темперамента. Послушай, Люси: ведь и молодого
Бентинка погубила идиотская затея Черча, но никто не пришел из-за этого в
бешенство. Ты только пожала плечами. Да и я, пожалуй, тоже. В этом смысле
его смерть не тронула даже его жену. Но ведь где-то кто-то должен был
взбеситься!

- Ради всего святого, Скотти, не будь хоть ты чудаком!

- О господи, если бы я мог им быть! Тогда я поступил бы так, как мне
надо поступить. А пока я ищу выход. И не могу ничего делать, пока не
пойму, что же именно я делаю.

- Может, на тебя влияет Куотермейн?

Он засмеялся:

- Неужели на меня так легко повлиять? Я, конечно, знаю, что классы
существуют. Нельзя быть англичанином и не чувствовать классовых
перегородок. Они и мне мешают. Но я не могу винить классовую систему во
всех наших бедах, как это делает Куотермейн. Я не верю в исключительность,
в превосходство одного класса над другим, не верю и в то, что права одного
человека исключают права другого. Но я думаю, что именно из-за веры в свое
превосходство и в свое исключительное право, которая царит там, в
Набитате, мы проигрываем войну, хотя и смотрю на вещи иначе, чем
Куотермейн. Я вижу, что такие люди, как Черч и ему подобные, превратили в
пытку войну в пустыне. Своими оплошностями они обрекают нас на верную
гибель. Заранее знаешь, как бессмысленно будут перебиты лучшие люди. И
только из-за глупости тех, кто претендует на право делать промахи. Тут я
согласен с Куотермейном и считаю, что это должно когда-нибудь кончиться.

- Как это может кончиться?

- Не знаю. Когда я думаю о Черче, мне кажется, что я могу положить
этому какой-то конец. Но что я могу сделать по существу? Разве что
застрелить его. А на это я едва ли решусь.

- Значит, ты сам признаешь, что положение безнадежно.

- По-видимому. Да. Признаю. Все безнадежно.

- Нет! Неправда!

Он пожал плечами:

- Хорошо, если у человека остается хоть что-нибудь взамен.

- Вот и слава богу! - сказала она весело, чувствуя, что он приходит в
уныние. - А что именно? Ну, скорей, дорогой, скажи, что же это такое?

- Работа...

- А-а... Призвание.

- Нет. Просто работа. Самый ее процесс.

- Ну, милый, старо, как мир!

- А я вот только что это открыл, - сказал он, закинув руки за голову;
его массивные локти торчали в разные стороны. - Беда в том, что
понадобилась война, чтобы работа твоя получила цель и направление. Всякое
усилие кажется более плодотворным, когда идет война. Вот что удивляет тех
из нас, кто попадает в армию. Но и тут видишь, как все твои старания идут
насмарку, потому что кто-то считает себя вправе руководить, а потом
изгадить все, что тобой сделано.

- А кто же, по-твоему, должен руководить, милый, простодушный Скотти?
Мой Скотти, который всегда прав и постоянно во всем ошибается? - спросила
она, прижавшись к его лицу щекой.

- Да любой из нас. Помнишь Джека Броди?

- Мозеса? Твоего друга Мозеса?

- Да, - сказал он, глубоко задумавшись и закрыв глаза. Теперь он был
далеко от нее. - Моего друга Мозеса. - Она взмахнула рукой у него перед
глазами, и он вернулся из забытья. - Зачем я ломаю себе над всем этим
голову?

- Вот ты говорил о такой замечательной вещи, как исключительное право.
Право владеть безраздельно. Помнишь?

- Оставь. Не будем больше об этом говорить.

- Нет! Я хочу об этом говорить. Милый! Разве ты стал бы меня с
кем-нибудь делить? Разве ты не хочешь владеть мной безраздельно?