детка, если веришь нежной моей любви к тебе, позволь мне руководить тобою в
жизни. В семнадцать лет девушка не может судить ни о прошлом, ни о будущем,
ни о некоторых требованиях общества. Я укажу тебе только на одно
обстоятельство: у господина де Ресто есть мать, женщина, способная
проглотить миллионное состояние, особа низкого происхождения - в девичестве
ее фамилия была Горио, и в молодости она вызвала много толков о себе. Она
очень дурно относилась к своему отцу и, право, не заслуживает такого
хорошего сына, как господин де Ресто. Молодой граф ее обожает и поддерживает
с сыновней преданностью, достойной всяческих похвал. А как он заботится о
своей сестре, о брате! Словом, поведение его просто превосходно, но, -
добавила виконтесса с лукавым видом, - пока жива его мать, ни в одном
порядочном семействе родители не отважатся доверить этому милому юноше
будущность и приданое своей дочери.
и мне очень хочется вмешаться в него, - воскликнул вышеупомянутый друг
семьи. - Я выиграл, граф, - сказал он, обращаясь к партнеру. - Оставляю вас
и спешу на помощь вашей племяннице.
- Дорогой Дервиль, как вы могли расслышать, что я говорила Камилле? Я
шепталась с нею совсем тихонько.
глубокое кресло.
низеньком покойном кресле между дочерью и Дервилем.
вас изменить ваш взгляд на положение в свете графа Эрнеста де Ресто.
Дервиль!
рассказ этот будет для нее интересен. Виконтесса де Гранлье по богатству и
знатности рода была одной из самых влиятельных дам в Сен-Жерменском
предместье, и, конечно, может показаться удивительным, что какой-то
парижский стряпчий решался говорить с нею так непринужденно и держать себя в
ее салоне запросто, но объяснить это очень легко. Г-жа де Гранлье,
возвратившись во Францию вместе с королевской семьей, поселилась в Париже и
вначале жила только на вспомоществование, назначенное ей Людовиком XVIII из
сумм цивильного листа[256], - положение для нее невыносимое. Стряпчий
Дервиль случайно обнаружил формальные неправильности, допущенные в свое
время Республикой при продаже особняка Гранлье, и заявил, что этот дом
подлежит возвращению виконтессе. По ее поручению он повел процесс в суде и
выиграл его. Осмелев от этого успеха, он затеял кляузную тяжбу с убежищем
для престарелых и добился возвращения ей лесных угодий в Лиснэ. Затем он
утвердил ее в правах собственности на несколько акций Орлеанского канала и
довольно большие дома, которые император пожертвовал общественным
учреждениям. Состояние г-жи де Гранлье, восстановленное благодаря ловкости
молодого поверенного, стало давать ей около шестидесяти тысяч франков
годового дохода, а тут подоспел закон о возмещении убытков эмигрантам, и она
получила огромные деньги. Этот стряпчий, человек высокой честности, знающий,
скромный и с хорошими манерами, стал другом семейства Гранлье. Своим
поведением в отношении г-жи де Гранлье он достиг почета и клиентуры в лучших
домах Сен-Жерменского предместья, но не воспользовался их благоволением, как
это сделал бы какой-нибудь честолюбец. Он даже отклонил предложения
виконтессы, уговаривавшей его продать свою контору и перейти в судебное
ведомство, где он мог бы при ее покровительстве чрезвычайно быстро сделать
карьеру. За исключением дома г-жи де Гранлье, где он иногда проводил вечера,
он бывал в свете лишь для поддержания связей. Он почитал себя счастливым,
что, ревностно защищая интересы г-жи де Гранлье, показал и свое дарование,
иначе его конторе грозила бы опасность захиреть, - в нем не было
пронырливости истого стряпчего. С тех пор как граф Эрнест де Ресто появился
в доме виконтессы, Дервиль, угадав симпатию Камиллы к этому юноше, стал
завсегдатаем салона г-жи де Гранлье, словно щеголь с Шоссе д'Антен, только
что получивший доступ в аристократическое общество Сен-Жерменского
предместья. За несколько дней до описываемого вечера он встретил на балу
мадмуазель де Гранлье и сказал ей, указывая глазами на графа:
де Ресто человек очень одаренный, образованный, на хорошем счету у министра,
к которому он прикомандирован. Я нисколько не сомневаюсь, что из него выйдет
выдающийся деятель. А когда "этот юноша" окажется у власти, богатство само
придет к нему в руки.
танцующие здесь девицы оспаривали бы его друг у друга, - добавила она,
указывая на участниц кадрили.
единственным магнитом, притягивающим его взоры. Вы, кажется, покраснели, -
почему бы это? Вы к нему неравнодушны? Ну, скажите...
Дервиль одобряет ее склонность к Эрнесту де Ресто. А до тех пор, хотя ей и
было известно, что ее семья многим обязана Дервилю, она питала к нему больше
уважения, чем дружеской приязни, и в обращении ее с ним сквозило больше
любезности, чем теплоты. В ее манерах и в тоне голоса было что-то,
указывавшее на расстояние, установленное между ними светским этикетом.
Признательность - это долг, который дети не очень охотно принимают по
наследству от родителей.
единственной в моей жизни... Ну вот, вы уж и смеетесь, вам забавно слышать,
что у стряпчего могут быть какие-то романы. Но ведь и мне было когда-то
двадцать пять лет, а в эти молодые годы я уже насмотрелся на многие
удивительные дела. Мне придется сначала рассказать вам об одном действующем
лице моей повести, которого вы, конечно, не могли знать, - речь идет о
некоем ростовщике. Не знаю, можете ли вы представить себе с моих слов лицо
этого человека, которое я, с дозволения Академии, готов назвать лунным
ликом, ибо его желтоватая бледность напоминала цвет серебра, с которого
слезла позолота. Волосы у моего ростовщика были совершенно прямые, всегда
аккуратно причесанные и с сильной проседью - пепельно-серые. Черты лица,
неподвижные, бесстрастные, как у Талейрана, казались отлитыми из бронзы.
Глаза, маленькие и желтые, словно у хорька, и почти без ресниц, не выносили
яркого света, поэтому он защищал их большим козырьком потрепанного картуза.
Острый кончик длинного носа, изрытый рябинами, походил на буравчик, а губы
были тонкие, как у алхимиков и древних стариков на картинах Рембрандта и
Метсу. Говорил этот человек тихо, мягко, никогда не горячился. Возраст его
был загадкой: я никогда не мог понять, состарился ли он до времени, или же
хорошо сохранился и останется моложавым на веки вечные. Все в его комнате
было потерто и опрятно, начиная от зеленого сукна на письменном столе до
коврика перед кроватью, - совсем как в холодной обители одинокой старой
девы, которая весь день наводит чистоту и натирает мебель воском. Зимою в
камине у него чуть тлели головни, прикрытые горкой золы, никогда не
разгораясь пламенем. От первой минуты пробуждения и до вечерних приступов
кашля все его действия были размеренны, как движения маятника. Это был
какой-то человек-автомат, которого заводили ежедневно. Если тронуть ползущую
по бумаге мокрицу, она мгновенно остановится и замрет; так же вот и этот
человек во время разговора вдруг умолкал, выжидая, пока не стихнет шум
проезжающего под окнами экипажа, так как не желал напрягать голос. По
примеру Фонтенеля, он берег жизненную энергию[258], подавляя в себе все
человеческие чувства. И жизнь его протекала так же бесшумно, как сыплется
струйкой песок в старинных песочных часах. Иногда его жертвы возмущались,
поднимали неистовый крик, потом вдруг наступала мертвая тишина, как в кухне,
когда зарежут в ней утку. К вечеру человек-вексель становился обыкновенным
человеком, а слиток металла в его груди - человеческим сердцем. Если он
бывал доволен истекшим днем, то потирал себе руки, а из глубоких морщин,
бороздивших его лицо, как будто поднимался дымок веселости, - вправо,
невозможно изобразить иными словами его немую усмешку, игру лицевых
мускулов, выражавшую, вероятно, те же ощущения, что и беззвучный смех
Кожаного Чулка[259]. Всегда, даже в минуты самой большой радости, говорил он
односложно и сохранял сдержанность. Вот какого соседа послал мне случай,
когда я жил на улице де-Грэ, будучи в те времена всего лишь младшим писцом в
конторе стряпчего и студентом-правоведом последнего курса. В этом мрачном
сыром доме нет двора, все окна выходят на улицу, а расположение комнат
напоминает устройство монашеских келий: все они одинаковой величины, в
каждой единственная ее дверь выходит в длинный полутемный коридор с
маленькими оконцами. Да это здание и в самом деле когда-то было монастырской
гостиницей. В таком угрюмом обиталище сразу угасала бойкая игривость
какого-нибудь светского повесы, еще раньше чем он входил к моему соседу; дом
и его жилец были подстать друг другу - совсем как скала и прилепившаяся к
ней устрица. Единственным человеком, с которым старик, как говорится,
поддерживал отношения, был я. Он заглядывал ко мне попросить огонька, взять
книгу или газету для прочтения, разрешал мне по вечерам заходить в его
келью, и мы иной раз беседовали, если он бывал к этому расположен. Такие
знаки доверия были плодом четырехлетнего соседства и моего примерного
поведения, которое по причине безденежья во многом походило на образ жизни
этого старика. Были ли у него родные, друзья? Беден он был или богат? Никто
не мог бы ответить на эти вопросы. Я никогда не видел у него денег в руках.
Состояние его, если оно у него было, вероятно хранилось в подвалах банка. Он
сам взыскивал по векселям и бегал для этого по всему Парижу на тонких,
сухопарых, как у оленя, ногах. Кстати сказать, однажды он пострадал за свою
чрезмерную осторожность. Случайно у него было при себе золото, и вдруг
Конан-Дойль Артур
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Лондон Джек