Михаил Андреевич Осоргин

Сивцев Вражек

Роман

Источник: Михаил Осоргин, "Времена", Романы и автобиографическое
повествование. Ассоциация "Российская книга", Екатеринбург, Средне-Уральское
книжное издательство, 1992.

OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ОРНИТОЛОГ

В беспредельности Вселенной, в Солнечной системе, на Земле, в России, в
Москве, в угловом доме Сивцева Вражка, в своем кабинете сидел в кресле
ученый-орнитолог Иван Александрович. Свет лампы, ограниченный абажуром,
падал на книгу, задевая уголок чернильницы, календарь и стопку бумаги.
Ученый же видел только ту часть страницы, где изображена была в красках
голова кукушки.

Не ученые мысли бродили в его голове, а простая житейская о том,
сколько лет ему осталось жить. Унесла его эта мысль в глубь леса, где кукует
кукушка, и сколько прокукует - столько и жить осталось. Таково народное
поверье, и не глупее оно всякого другого предсказания. Ошибается кукушка,
как ошибаются и врачи. И ни один врач не может предсказать, когда человека
задавит трамвай.

Широколицый, руссейший, седобородый профессор умирать не хотел, а
смерти не боялся только потому, что в юности и в старости был мужчиной и
умницей. Он был известен в ученом мире и свою науку любил по-особенному;
была красота в его науке: окраска перьев, пенье, природа, рожденье весны,
прощание с летом. Поэзия была в его науке. Каждую птичку он знал и за это
знание свое - любил. И умирать профессор орнитологии не хотел; еще и еще
хотел жить. Но сколько же лет жизни обещает ему бессемейная, беспечная птица
кукушка?

Кукушка прокуковала три раза. Профессор улыбнулся; суеверным он не был
и к своим часам привык. Книгу закрыл, заложив бумажкой. Зевнул - хороший
признак. На старости лет страдал он бессонницей. Встал, поясницу помял
пальцами, опять зевнул - и, потушив лампу, вышел в спальню.

Через час, когда полная тишина окутала дом и кукушка прокуковала
четыре,- из-под книжного шкапа выползла мышь и стала прислушиваться. Кажется
- все благополучно, все спит, кошачьего глаза не видно. Мышь пошевелила
хвостиком, передернула ноздрями и отправилась в путь.

Путь лежал через спальню профессора, под дверь другой спальни - и
столовую. Такова малая вылазка, за крошками. Более длинное путешествие - в
кухню; оно очень опасно (кошка). И лучше начать его через другой ход - из-за
сундука в коридоре. Там тоже дырка в полу.

Видела мышь только ближний кусочек пола и очертания дальнейших
предметов ровно настолько, чтобы не сбиться с пути. Если бы видеть так, как
видит кошка!

Добежав до двери, мышка пропустила в щель жир и убедилась кончиком
хвоста, что пролезла. Опять остановка - и легкая тревога. Орнитолог спал
по-стариковски, беспокойно. Во сне говорил: "Что? Почему? Ах, это все
равно!" Но вот дышит ровно, спит.

Всю жизнь так и убил на свою науку. Птицу узнавал издали по перышку, по
силуэту, по тихому щебету,- а людей узнавал ли с той же легкостью? По щебету
облюбовал себе подругу жизни, вылупились птенчики - три птенца. Оперились,
выросли, отлетели. А теперь тут, за стеной, внучка - осталась без родителей.

Старуха жива - былая щебетунья, прожившая с птичьим ученым все сорок
лет. Птицу так не выберешь, как выбрал человека! Но, конечно, было в жизни
всего; особенно в молодые годы...

Опять старик пошевелился во сне, и юркнул серый комочек под дверь в
соседнюю спальню.

Было здесь душно. Кровать стояла огромная, вся в подушках, и угол
одеяла опустился. Спала на кровати, будто детка, калачиком, седая маленькая
старушка, жена профессора. На столике стакан воды, порошки и конфеты в
бумажке. И кресло стояло покойное, просиженное. И пахло лавандой и прошлым.

Здесь было так нестрашно, что мышка неторопливо прошла по ковру,
остановилась, присела, задумалась.

Здесь было покойно, как нигде, и как нигде - безопасно. Дышала старушка
совсем неслышно, и снилось ей простое и неинтересное. Спала со сжатыми
губами, а зубы лежали в стакане с водой.

Но зато дальше на пути была комната, которую можно и лучше пробежать
быстрее и без остановки. Страшная комната, гулкая и нежилая. В запахе спален
есть умиротворяющее, житейское; но страшен зал с большими окнами и далекими
силуэтами.

В круге зрения мышки блеснуло - и она отпрянула. На тонкой мордочке
заработали ноздри и усы. Не так страшно: только стеклянные подножки рояля.
Но, Господи! В таком огромном мире все страшно мышке серой и беззащитной!

Маленькая мышка и огромный рояль, способный грянуть всеми струнами и
оглушить. Рояль этот был господином дома.

Профессор играл: "Вот, хотите, я изображу вам соловья; сначала так:
фью-и, фью-и; тут низко: фуррр... и трель... а вот как щелкает - никак не
изобразишь!" Его жена, старушка Аглая Дмитриевна, играла очень хорошо, но
упросить ее трудно. "Ну, руки у меня стары, еле двигаются". Танюша - будущая
артистка; и сила у нее есть, и влечение к музыке, и способности. Танюша
учится в консерватории. На маленьких концертах выступает без страха. Но
живет рояль полной жизнью только тогда, когда приходит вечером профессор
Танюши Эдуард Львович. Тогда действительно... И бывает это почти каждое
воскресенье. Долго не спят мыши в подполе в те вечера. И ночью не выходят на
разведки.

Эдуард Львович - пожилой человек, некрасивый, неинтересный собеседник,
но пианист удивительный. И композитор. Любит сладкие сухарики к чаю. Никогда
в жизни не пил водки. Странный немного человек.

А мышка тем временем уже возвращается из столовой. Крошки нашлись, и
немало. В коридор мышка заглянула было, но там стукнуло - и пришлось бежать.
В столовой все обшарила. Опять теперь через залу и спальни - за книжный
шкап, в дырочку и домой. Светает. В темноте страшно, при свете еще страшнее.
Всегда страшно.

Серым комочком пробежал вечный страх по комнатам профессорской
квартиры, и никто его не заметил. Никто не знал, что целая мышиная семья
помогает червяку точить деревянные скрепы пола и прочные, но не вечные
стены. Охлаждается земля, осыпаются горы, реки мелеют и успокаиваются, все
стремится к уровню, иссякает энергия мира - но еще далеко до конца.

Мышиный хвостик на мгновение задержался наружу - и исчез.

Кукушка прокуковала шесть раз. Профессор заскрипел кроватью. Солнце
задело занавеску окна.

Вместе с ним к окну подлетела ласточка, сегодня прилетевшая из
Центральной Африки на Сивцев Вражек.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ

Родилось утро - в белой сорочке румяное утро. Молочными крыльями
забилось в окна. И тогда щелкнула задвижка и окно распахнулось. Танюша,
щурясь, столкнулась с утром, и холодок залился за рубашку. На цыпочках,
вприпрыжку, отбежала обратно к постели - еще понежиться, счастливая, что
день будет сегодня хороший.

Ранним утром, при окне открытом,- какие думы у девушки в шестнадцать
лет? Первая - день хороший, вторая - сегодня воскресенье. Вместо третьей
думы - беспричинная улыбка. Затем заботы: позвонить Леночке, чтобы вечером
непременно пришла. И понежиться в постели хорошо, и облиться холодной водой
тянет. Напившись кофе, разобрать новые ноты. Вечером будет играть смешной и
милый Эдуард Львович.

Внучка деда своего, "птичьего профессора", - сразу заметила, что
прилетели ласточки. Непременно сказать дедушке. Вчера их еще не было значит,
сегодня первый день настоящей весны.

Колокола, колокола, шум проснувшейся улицы и ласточкино "чирр". Жизнь
впереди длинная-длинная. И тонкими пальцами (ногти обрезаны низко, как у
музыкантши) погладила круглеющий скат плеча, с которого упала рубашка.
Потом, сразу - ноги на коврик - и побежала к зеркалу, посмотреть на лицо.
"Вовсе я не безобразная!"

В шестнадцать лет девушка знает свои глаза и делает презрительную
гримаску; но зеркало еще не говорит ей о тайне голого плечика. Через минуту
- холодно, ни для кого отразило оно руку, поднявшую кувшин, и струю,
облившую тело,- разве для ласточки, которая пролетела мимо окна. И деловито,
крепко делало свое дело мохнатое полотенце. И вот Танюша готова.

На стене висит фотография картины, где люди на диване слушают музыку.

Пока пришита пуговка - уже девятый час. Будить дедушку - привилегия
Танюши. Она стучит в дверь:

- Дедушка, вставайте! Чудесный день и новость: прилетели ласточки.

- Алло, Танюша, встаю, встаю...

- Как вы спали?

- Хорошо, ты как?

- Тоже хорошо. Ах, дедушка, какой день! Я велю подавать кофе.

В этот день во многих домах московских распахнулись утром окна, и
выглянули из них лица молодые, старые, заспанные, свежие, щурились, слушали
колокольный воскресный перезвон. Сыпалась старая затвердевшая замазка с
прилипшей к ней ватой, вынимались и выливались стаканчики кислоты,