Чтение 47–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

- Да уж как всегда. Ну, пока до свиданья, Танюша.

"Как всегда? И он зовет ее Танюшей?"

Вася открыл глаза и увидал Танюшу, провожавшую его дорожного спутника
таким ласковым взором, каким никогда она не провожала самого Васю.

И Вася вспомнил: "Сколько сказала Аленушка? Да, завтра начнется
четвертая неделя..."

ИЗМЕННИКИ

Те, кто с ночи стояли в очередях, ожидая, когда откроют, под белой с
красным уже полинялой вывеской зашитую досками дверь и когда начнут выдавать
по детскому купону прогорклое пшено,- те менее всего думали, что вот где-то
все еще идет война и что в ней Россия не участвует. Довольно своих забот и
горя своего: давно о войне забыли. От нее остались одни могилы, вдовы,
семейное разорение и проклятая память, заглушенная сегодняшними страданиями.

Юрист Мертваго, которого некогда дядя Боря устроил в земсоюзе (форма
земгусара очень шла Мертваго), - юрист Мертваго, у жены которого уцелели
драгоценности, особой нужды не испытывал. Но все же большой ошибкой было не
уехать вовремя в Киев и далее, как сделали другие, более предусмотрительные.
Подготовляя теперь отъезд, что было уже много труднее, Мертваго полагал, что
мы, русские, оказались изменниками делу союзников и что позорный (дома он
говорил "похабный") Брестский мир кладет неизгладимое черное пятно на честь
русского народа.

Изменники стояли в очередях, под мокрым снегом, жевали хлеб пополам с
мусором и навозом, отбивали уксусом тухлый дух кобылятины, из которой жарили
котлеты на касторовом и минеральном масле.

И в городе, и в нехлебных деревнях они ходили рваными, заплатанными,
без улыбок на лицах, без желания тянуть жизнь, за которую цапались и
цеплялись только по привычке и чувству звериному. Закоренелые в преступности
своей, они не только делом, но и помыслом не были там, где солдат, шедших
умирать, умели хотя бы хорошо одеть и накормить.

Дядя Боря, раньше работавший на оборону, затем временно ушедший в
саботажники, теперь устроился, как опытный спец, в Научно-техническом
отделе. Он говорил про себя так:

- Вот, служу в ВСНХ, но, конечно, не с ними, а в научном отделе, безо
всякой политики. Надо спасать жизнь и науку. Отдел наш автономен.

В кабинет старшего начальства, молодого и несколько растерянного
коммуниста, уважавшего ученых и боявшегося перед ними сконфузиться, дядя
Боря входил застегнутым на все пуговицы, и даже на ту, которая болталась на
ниточке и могла легко отпасть. Войдя, кланялся, держа голову бочком и не
зная, куда деть руки. Смущенный начальник просил дядю Борю садиться, и дядя
Боря садился не на весь стул.

С точки зрения юриста Мертваго, специальность которого временно
оказалась никому не нужной, дядя Боря был тоже изменником, как поступивший
на советскую службу. Правда, судил он его не очень строго: "могий вместити -
да вместит",- не всякому дано сохранить принципиальную чистоту.

Дядя Боря приходил на Мясницкую с портфелем, где лежали проекты
стандартизации тракторов и приспособления этих тракторов к земледельческим
работам, и с прочным швейцарским мешком - на случай выдачи в паек съестных
припасов. Но так как тракторов еще не выделывали, а вопрос о стандартизации
особой спешки не требовал, то, заглянув в свой отдел и отдав в переписку
бумаги, дядя Боря шел в Малый Златоустинский, где также могли быть выдачи -
по другому отделу. И поздно возвращался домой корыстный изменник дядя Боря,
принося в мешке банку черной патоки, наперсток дрожжей, пяток тронувшихся
селедок, а иногда квадрат толстой резины - на две подошвы. В глазах прочих,
не спецов, дядя Боря был счастливцем. По вечерам, засыпая под одеялами и
шубами, с меховой шапкой на голове (печурка ночью совсем остывала), он
говорил жене:

- Есть надежда получить академический паек.

- Правда? - оживлялась некрасивая и сухая жена дяди Бори, высовывая нос
из-под вороха старых одеял.

- Не наверное, но есть надежда. Поднят даже вопрос о кремлевском, но
для очень немногих.

- Ты не попадешь в число? Вот бы хорошо.

- Не знаю. Трудно. Но может быть.

В кремлевском пайке выдавали иногда белую муку. И постоянно - настоящее
мясо.

Таков был даже дядя Боря. Что же сказать о солдате, ушедшем с фронта и
унесшем с собой казенный штык да кое-что из вещей, добытых при разгроме
земского склада? Что унес он казенное добро - это солдат знал твердо и не
был уверен, что поступил ладно. В деревне, ковыряя ржавым штыком худой
хомут, он помнил о краже, но не подозревал об измене, о гнусной своей измене
союзникам. И скажи ему кто-нибудь это на век позорящее слово, - он с полным
непониманием вылупил бы голубые славянские очи.

Зипуны, чуйки, блузы, пиджаки с продранными локтями, охолодевшая,
оголодавшая, ограбленная в войне и мире, изможденная и очумевшая в революции
и блокаде великая и многоязычная нация, народ русский, зверь и подвижник,
мучитель и мученик,- стал изменником. Он изменил Европе, которой не знал,
которой не присягал, от которой ничего не получал и которой так, зря, черт
ее знает за что, отдал миллионы жизней, - за прекрасные ее очи.

По всем этим причинам одиннадцатого ноября восемнадцатого года*
решительно ничего особенного не случилось в Москве и в России.

* Одиннадцатое ноября восемнадцатого года - день заключения перемирия
между побежденной Германией и государствами антигерманской коалиции:
Великобританией, Францией, США и др. Подписание перемирия в Компьенском лесу
знаменовало собой завершение первой мировой войны.

Все проснулись рано, так как много было неотложных забот. Все заснули
рано, так как с электричеством было плохо, а керосин дорог и недоступен.
Центральная электрическая станция, за недостатком топлива, сжигала
нотариальные акты, купчие крепости, процентные бумаги, старые кредитки и
архивы царских присутственных мест.

Ни одиннадцатое ноября, ни следующие дни ничем не были отмечены в ряде
холодных и снежных дней. В газетах, которых не читали, были напечатаны
коротенькие заметки о перемирии, заключенном на европейских фронтах; но это
не имело никакого интереса и значения в глазах людей, стоявших в очередях и
мечтавших о жире и сахаре. В тех же газетах с прекрасной откровенностью были
напечатаны списки расстрелянных за последнюю неделю; это было интересно для
родственников и близких; остальные понаслышке повторяли цифру, которой не
верили, и несколько имен, казавшихся знакомыми. Как голод, как холод, как
тиф - расстрелы стали явлением быта и тревожили мысль только ночью, когда
страхи сгущались над головами тревожно спавших граждан самой свободной в
мире страны.

На улицах европейских городов люди читали экстренные выпуски газет,
пели, обнимались, танцевали. К счастью, ликующие шумы эти не доносились до
русских городов и деревень, до ушей тех, кого Европа заклеймила кличкой
изменников.

Добродетель торжествовала - порок был наказан.

Если на небесах, за снежными облаками, собрался в это время ареопаг
судей вышних, вряд ли приговор их отличался от приговора людского. Русский
народ, изменник и мученик, не имел адвоката ни там, ни здесь и, погруженный
в личные заботы, не явился ни на суд божеский, ни на суд человеческий: -
приговор вынесен был ему заочно.

ТОТ, КТО ПРИХОДИТ

Как рождается любовь?

Ах, Танюша, этого никто не знает. Ее прихода ждут,- а она является
неожиданной. Ее живописуют себе всеми известными и любимыми красками, - а
она прокрадывается, закутавшись в дешевый, серенький, незаметный плащ. Но от
этого она не менее хороша и желанна.

Она любит поражать внезапностью и нелогичностью. Астафьев правду
говорил: логика убивает красоту и сказочность. И правду ему сказала Танюша:
"Уж если думаешь - значит, не любишь; а вот когда не думая..."

Танюша не думала, а просто знала. Пришел и постучался человек, совсем
не особенный, совсем простой и обыкновенный, вчера бывший посторонним, а
сегодня... ну скоро ли наступит вечер и он опять придет!

У него шершавая рука - от работы и частого мытья серым мылом. Но другие
руки - руки других - гладкие, тепловатые, тоже дружеские и ласковые, не
нужны, неприятны, безразличны. Ему же, сразу знакомому, отдаешь руку
счастливо и навсегда. А объяснить этого невозможно,- нет объяснения. Само
понимается.

Восемь часов. Глаза Танюши бегают по строчкам книги, книга обиженно
молчит: она не привыкла к рассеянности. Дедушка глубоко ушел в кресло, и,
конечно, дедушка не может прислушиваться так чутко. Среди шагов на улице он
не отличит нужного шага, который непременно остановится у подъезда, переждет
мгновенье (почему это?) и все же скажется стуком. Тогда Танюша, сдерживая
торопливость, отложит книжку и пойдет отворить.

- Кто это, Танюша?

- Это Петр Павлович, дедушка.

- А, вот хорошо. Здравствуйте, здравствуйте, какие новости принесли?

- Новостей никаких. Как здоровье ваше, профессор?

- Скриплю, скриплю. Вот спасибо, что пришли, Танюша вас заждалась.

- Ну что это, дедушка!

- А что же, чего же тут плохого. Без вас, Петр Павлович, нам скучно.

Инженер садится на диване рядом с Танюшей и говорит:

- А я вот действительно заждался. Из-за пустой справки пришлось обегать
пол-Москвы. Вы знаете, профессор, сейчас в Донецком бассейне почти не
работают. А между тем нам без угля - чистый зарез.