Чтение 51–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

- Сейчас, конечно, работать плохо. Но понемножку наладится.

- Кто наладит-то?

- Кто? А ты и наладишь. Ты, я, другие, одним словом - настоящие люди.
Пока верховодят дураки и мальчишки, потому дело и не идет. Но подожди,
придет время, все поуспокоится и встанет на рельсы. Не сразу, Протасов.

- Я знаю. Но к тому времени ни одной машины целой не останется.

- Новые машины заведем.

- Средств на это не будет.

- И средства добудем. Экий ты пессимист, Протасов. Что ж, по-твоему,
Россия погибнет, что ли?

- Может и погибнуть.

- Нет, милый, это - нет. Это только сейчас так кажется, от усталости. Я
сам человек без иллюзий и отлично знаю нынешних правителей и одно скажу
тебе: нет, Россия не погибнет, не такова страна. И ты, Протасов, в это не
веришь, только так говоришь.

Они расстались дружески, и Протасов унес рекомендательное письмо для
Танюши.

"В сущности он - хороший парень,- думал Протасов.- Россия, конечно, не
погибнет, и работать для этого, конечно, нужно. Но шутливо врать по телефону
и амикошонствовать со всякой дрянью,- это не всякому подходит. Но и судить
его строго нельзя: веди он себя иначе - не мог бы пособить в трудном деле
так просто и легко. А работать, конечно, нужно. Только бы немножко стало
дышать полегче; и дураков стало бы поменьше".

ВОЛЧЬИ КРУГИ

Это удивительно, до чего волки перестали бояться!

Была зима многоснежная, и на пути от леса до деревни волк много раз
глубоко завязил задние ноги. Луна освещала за ним черную дорожку следов, не
прямую к деревне, а легкой дугой, с загибом к перелеску, точно волка
невольно тянуло туда, к тени.

Через мост была дорога наезженная, хотя и моста сейчас, зимой, не было
видно; снег засыпал речку с верхом, сровняв берега с полями. Только прутья
ивняка отчерняли русло.

У края проезжей дороги волк присел и глухо повыл баском. Собаки
ответили - далеко и нехотя. И волк побежал вперед боком, подтянув хвост.

Вторая от края изба колчагинская, отца Андрея и Дуняши. Изба большая. В
левой половине, где палисадник, жила с мужем старшая Дуняшина сестра. У них
ребенок.

Волки перестали бояться потому, что убыло в деревне мужчин - каких на
войне убили, а какие позастряли в городах. И пороху не было стрелять по
волкам; больше теперь по людям стреляли. И собак стало кормить труднее.

Мать Дуняши была еще молода, сорок пять лет. Ее звали Анной; и сестру
тоже звали Анютой. Жили бедно. И когда приехала из города Дуняша - хоть и
привезла разного добра и немного денег,- все же прибавилась семье лишняя
тягость. Об Андрее ни слуху ни духу.

Колчагинскую собаку звали Прыска; дал ей кто-то такое непонятное
название. Прыска была старовата, грязнотела, ростом невелика. Волков чуяла
плохо,- а впрочем, что ей стеречь? Овцы заперты, корова в стойле, сейчас за
стеной у стариков. Стеречь нечего - разве из солидарности с другими
собаками. Прыска жалась к теплой стене и старалась спать. Хотя главный сон,
конечно, днем в избе.

Что все на запоре - знал отлично и волк. Но что же делать? Его тянуло
на деревню, потому что в деревне пахло хлевом и овчарней. Он был тощ и
голоден, ужасно голоден. Могли быть в помойках мерзлые кишки или кости. Или
просто хоть подышать сытым воздухом. К избам он подошел с огорода, а не по
дороге. И ни одна собака не тявкнула - все спят.

Выправил ноздри, потянул воздух. Морда у волка заиндевела. Поплелся
туда, где помойка. Там было много собачьих следов,- тоже и собакам голодно.

Где собаки рыли поверху, там волк врывался зубом глубже, помогая и
когтями. Но только начал - залаяла Прыска, за ней залилась вся собачья
деревня.

Прыска, как заправило, и визжала, и подвывала, бегая по двору и с
налета прыгая на крыльцо. Металась, боялась, пугала, дрожа и негодуя, что
пришел волк. Но выбежать прямо на волка... ну куда же ей, Прыске, на волка!
Шарахалась о дверь и выла до хрипоты.

Никто в деревне не пошевелился; на минуту проснулись, знали: волки
близко. Да ведь это каждую ночь. Чего на них смотреть? Все заперто.

Волк бежал от помойки к помойке, царапал, грыз. В одном месте донюхался
до овчарни, прямо под собачьим лаем. Из овчарни так и тянуло теплой овцой, и
бежала у волка слюна, замерзая в сосульку.

Ухо болело от собачьего лая. А деревня спит.

Спит деревня.

Обежал вокруг нее, от помойки к помойке, от избы к избе, волчий голод.
Два полных круга описал волк окрест деревни. Ядовитой голодной слюной
закапал свой след.

Когда выбежал за околицу, сел, облизался, завыл на деревню: проклял ее
за свой голод!

Ежилась и жалась от его проклятий Прыска у колчагинской избы. Люди не
поняли. Прыска поняла волчье проклятье.

Что-то будет!

Был среди деревни шест. На шесте под скворечной крышей колокол. Вот бы
в этот колокол ударить, чтобы все знали: проклял деревню волк, на голод ее
проклял - на то, чтобы и людям рыться в своих помойках, загрызать своих
собак.

Чтобы и их тянул овечий навоз теплом и сытостью.

Чтобы выли на луну по-волчьи и желали друг другу напастей.

И пугались бы тени своей, поджимая хвосты, и сами стали бы тенями.

Чтобы нечего им было держать под замками, прятать от волчьего голода,-
и да будет пуще волчьего голод человечий!

Пусть бы вызванивал колокол на грядущую тоску, а люди в страхе метались
и щелкали зубами, источающими голодную слюну.

Улыбалась луна, слушая волчье проклятье деревне. Не верила. Или и
верила, да не страдала ни за волка, ни за людей.

И когда увидал волк зайчонка, скоро-скоро прыгавшего от огородов, где
были кочерыжки,- сразу помолодел волк и пустился вдогонку. Заяц прыгал
легко, прямо по насту, волк грузно, проваливаясь, закусывая мокрый язык.
Догадался, обежал дугой к лесу, чтобы зайцу перебить дорогу.

Жрал его заранее глазами, подвизгивал от страсти, пугал свою жертву
огнем глаз.

Огибая дуги, доскакали до опушки. И был момент, когда желтыми зубами
едва не тяпнул волк куцый заячий хвост. Но спрятался заяц в кусты: и видно,
а не достать. А когда волк, высоко задрав голову, чтобы смотреть поверх
сучьев, засыпанных снегом, стал наступать на заячье прикрытие,- прыснул
беляк совсем незаметно и, поддавая задом, юркнул в лес дальше. Теперь уж
кончено, не догнать.

И побрел волк вглубь, безо всякой больше надежды, до логова,- заспать
голод голодной дремой и снами об овечьем тепле и человечьей жадности.

Было утро. В деревне вставали. Прыска повиляла хвостом и протискалась в
избу - прикорнуть в тепле.

Кончена служба - собачья служба.

Прошла ночь. Пришел день.

ДРУЗЬЯ ЮНОСТИ

Сердце Васи сильно билось, когда, свернув на Сивцев Вражек, он подошел
к очень знакомой двери особнячка и постучал.

Вася был в полушубке, в валенках с красным рисунком - вероятно
казанской работы,- в шарфе и теплой шапке с наушниками. После тифа он
пролежал в постели еще почти месяц, так как доктор боялся осложнений.
Танюша, когда острый период его болезни кончился, стала навещать гораздо
реже. Ей приходилось трудно: несла на себе хозяйство, стряпала, мыла, иной
раз продавала разные мелочи на Смоленском, а по вечерам и в праздники днем
выступала часто в концертах. При

общем обеднении рабочие клубы стали платить артистам меньше, и достать
урок в такое время было невозможно, особенно зимой, когда и учебных занятий
почти нигде не было: школьные помещения не отапливались, а дети и юноши
заняты были, как и взрослые, добыванием хлеба.

И было еще одно: как-то не о чем стало Васе говорить с Танюшей. Она,
приходя, пробовала рассказывать ему слухи о событиях,- но и события и слухи
были так печальны и так путаны, что никак не могли служить развлечением для
больного. Иногда заходила она одна, иногда приходил с нею, а чаще случайно
встречался у Васи Протасов. И ежедневно, как и прежде, приходила Аленушка,
хотя Васе сиделка, собственно говоря, уже не требовалась. Но Аленушка могла
поддержать только разговор о дороговизне. Какая-то неловкость была между
Васей и Танюшей, что-то недосказанное,- и оба хорошо знали, что именно было
недоговорено. И визиты Танюши стали редкими.

С постели Вася встал, когда улицы московские давно уже покрыты были
снегом, которого счищать было некому. Лежали изрытые копытами и приглаженные
полозьями сугробы, под которыми скрылись и тротуары. В иных местах снег
подгребали и складывали в вал, чтобы очистить тропочку у ворот и подъездов.
У особнячка на Сивцевом Вражке чистить было некому, так как дворник Николай
поздней осенью ушел в деревню.

- Что же я здесь, только в тягость! Ужо, может, полегчает жизнь к
весне, а то к будущему году вернусь. Не вечно же так будет.

Сторожку его разобрали на дрова. Давно, еще при нем же, пришлось
пустить на топливо и баню. Зато были дрова на зиму.

В первый раз пришел сегодня Вася на Сивцев Вражек,- хотя выходить начал
еще за неделю. Все откладывал. Сначала думал зайти так, чтобы застать только
старого орнитолога. Потом решил, что все равно,- когда-нибудь надо же