Чтение 53–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

- Ну, как знаешь. А я тебе очень рад, очень рад. Когда Вася ушел,
дедушка подозвал Танюшу и погладил по головке.

- Ну, как Васю нашла? Какой-то он тихий стал.

- Я же, дедушка, часто его видала.

- Ну-ну. А как он, скучает?

- Почему скучает, дедушка?

-- Ну, там насчет сердечных дел. Ты его все же жалей, Танюша. Он такой
преданный, нелегко ему.

Танюша приласкалась к дедушке:

-- Я думаю, дедушка, что Вася скоро утешится. Ему даже лучше будет.

ДВОЕ

Хотя центром вселенной был, конечно, особнячок на Сивцевом Вражке, но и
за пределами его была жизнь, вдаль уходившая по радиусам. Каждый человек
цеплялся за жизнь, и каждый считал себя и был центром.

Центром своего мира был и Андрей Колчагин, дезертир великой войны - как
говорили раньше,- или войны империалистической - как те же люди говорили
теперь,- бывший комендант Хамовнического Совдепа, а теперь командир сборного
отряда на войне гражданской. Опять полуголодная жизнь, опять холод, опять
вши. Но и разница: в ту войну - раб бессловесный, пушечное мясо, в эту -
боец за счастье человечества.

В чем должно выразиться счастье человечества, Колчагин, правда, не
знал, но все же теперь и голод, и холод, и вши имели свое внятное
оправдание: нужно было победить внутреннего врага во что бы то ни стало,
иначе всех Колчагиных ждала жестокая расправа и месть. Теперь враг был
реален. Уже не немецкий Ганс, с которым нечего было делить, а тот самый
ротный командир, который бил Колчагиных по левой скуле кулаком наотмашь.
Впрочем, вперед вела не столько злоба, давно притупившаяся, сколько боязнь
за свое будущее. Но сознаться в этой боязни было нельзя - даже перед самим
собою. Страх - не знамя. И как прежде для Колчагиных придумывали девизы "за
веру, царя и отечество",- так и сейчас писали белым по красному: "за
социализм и советскую власть". Слова, как и прежде, непонятные и ненужные;
но смысл в них, как и прежде, каждым вкладывался свой. Колчагины понимали
это так: спасайся сам и спасай своих. И бились Колчагины за страх и за
совесть.

Со времени дезертирства своего Андрей Колчагин вкусил многого: вкусил
свободы от обязательств, ему навязанных силой, вкусил власти, вкусил жизни
легкой, почти барской. И думать научился,- раньше этого от солдата не
требовалось. Полюбил красоту звонкого слова, сам научился говорить его,
проникся духом воина-профессионала, понял смысл подвига, малоценность чужой
жизни, высокую цену своей. И был теперь Андрей Колчагин на виду,- все пути
ему открыты; не серый солдат, один из тысяч и миллионов, а избранная
единица, с которой говорят человеческим языком, которую величают товарищем.
Одно сознанье того, что не добытые в училище или по барскому положению
погоны, а лишь личная доблесть, то есть сметка и смелость, выдвигают
человека на большой пост,- одно это сознание решало для Андрея Колчагина и
многих других Андреев, на чьей стороне их место, их любовь и надежда. Может
быть - на поверку,- было это и не совсем так,- но там, в стане
золотопогонников, не нужна была и проверка. Там был у Колчагиных опыт
верный, необманный и тяжкий - здесь же все было ново и все возможно.

Стена против стены стояли две братские армии, и у каждой была своя
правда и своя честь. Правда тех, кто считал и родину, и революцию поруганным
новым деспотизмом и новым, лишь в иной цвет перекрашенным насилием,- и
правда тех, кто иначе понимал родину и иначе ценил революцию и кто видел их
поругание не в похабном мире с немцами, а в обмане народных надежд.

Бесчестен был бы народ, если бы он не выдвинул защитников идеи родины
культурной, идеи нации, держащей данное слово, идеи длительного подвига и
воспитанной человечности.

Бездарен был бы народ, который в момент решения векового спора не
сделал бы опыта полного сокрушения старых и ненавистных идолов, полного
пересоздания быта, идеологий, экономических отношений и всего социального
уклада.

Были герои и там и тут; и чистые сердца тоже, и жертвы, и подвиги, и
ожесточение, и высокая, внекнижная человечность, и животное зверство, и
страх, и разочарование, и сила, и слабость, и тупое отчаяние.

Было бы слишком просто и для живых людей и для истории, если бы правда
была лишь одна и билась лишь с кривдой: но были и бились между собой две
правды и две чести,- и поле битвы усеяли трупами лучших и честнейших.

В эти дни пал молоденький юнкер, которого все звали Алешей,- мальчик
сероглазый, недавний гимназист. Убивал с другими - и был убит сам. Лежал на
спине, и взор его невидящий глядел в небо,- за что так рано? Пожить бы еще
хоть малый ряд денечков! И уже была украшена грудь его георгиевской
ленточкой,- за подвиг в братской войне. Погиб Алеша!

В эти дни был убит и солдат-командир, герой красного знамени Андрей
Колчагин. Тяжело раненный в голову, он споткнулся о труп Алеши и упал рядом.

Не спросив их имен, не взвесив их святости и греховности,- одним
пологом заботливо прикрыла их вечная ночь.

ВЛАДЕНИЯ ЗАВАЛИШИНА

Когда не было операций, Завалишин ходил по коридорам и комнатам места
службы, сонный, опустившийся, с опухшими глазами. Знали его все, но
настоящих приятелей у него не было.

Были и такие, которые сторонились от него, никогда не здоровались за
руку, а то и старались не замечать: отпугивало их страшное ремесло
Завалишина.

Заходил иногда в комендантскую и в канцелярию, молча садился на лавку,
спрашивал, когда будет выдача продуктов и когда получать по требовательным
ведомостям. Ведомости он составлял аккуратно, кривым, но ясным почерком,
после каждого случая отмечал число месяца, число штук и номера ордеров,
прилагая и документ. В этом отношении был Завалишин строг и даже в пьяном
виде не выполнял работы, не получив оправдательного документа с подписью и
печатью.

У Завалишина была одна, Анна Климовна, к которой раньше хаживал он по
субботам; теперь он ее поселил у себя на квартире, но видал ее больше днем,
в обеденный час. Женщина еще молодая, но хозяйственная, степенная. О
профессии Завалишина знала точно, но особого интереса к этому не проявляла.
Узнала, подивилась и сейчас же привыкла; хороший же заработок сожителя ее
радовал. Хоть и не любил он говорить о своей работе,- все же старалась
расспросить, много ли предвидится на очереди, не прибавят ли с головы на
дороговизну и по случаю того, что деньги опять подешевели. С интересом
смотрела, когда сожитель возвращался с работы в новом костюме или новых
сапогах; знала, что, по обычаю, получал он освободившуюся одежду.
Прилаживала, выпускала рукава - если коротки, мыла принесенное нечистое
белье. Все - спокойно, степенно, хозяйственно. Когда Завалишин возвращался
домой пьяным,- укладывала спать, не очень ругая: понимала, что такая уж
работа, не простая, не выпивши - трудно. С преддомкомом Денисовым установила
Анна Климовна добрые отношения; может быть, даже принимала его, когда
выдавались у Завалишина особо рабочие дни и он почти не заходил домой.

Особо рабочие дни выдались в августе и сентябре, когда ликвидировали
бандитов. В эти дни Завалишин трезвым работать отказывался. Водку для него
всегда припасали - даже не приходилось самому заботиться. Случалось и днем
работать. Однажды пошел Завалишин на Сретенку в вещевой склад получать по
ордеру фуражку и не успел выбрать по голове, как за ним прислали. Нехотя
пошел, кончил дело, написал и сдал ведомость,- а когда вернулся на склад,
все лучшие кожаные фуражки уже разобрали. Долго ворчал, не мог успокоиться.

Пропуск имея повсюду, как человек нужный и важный, с особой охотой
заходил Завалишин в надворный флигель дома номер четырнадцать, где
помещалась общая подвальная камера, прозванная Кораблем смерти. Сюда его
тянуло больше потому, что в яме чаще всего сидели бандиты, народ понятный,
аховый, о котором сомненья быть не может. В политиках Завалишин не
разбирался, не понимал ясно, почему одни сидят, другие на воле, третьих
выводят в расход. Здесь же доступнее, вроде как бы свои; либо ты его, либо
он тебя. Хорошо ругаются, друг друга знают и на смерть идут параднее, только
обязательно просят выкурить папироску. Многих из них знавал на воле
"комиссар смерти" Иванов и о многих рассказывал Завалишину истории. И очень
удобно рассматривать их сверху, с балкона, окружающего их яму. Иных знал в
лицо хорошо - давно сидели.

Знали в лицо и Завалишина. Когда он подходил, праздный, скучающий,
тупой и равнодушный,- внизу, в трюме Корабля, воцарялось полное молчание,
еще более мертвое, чем когда приходил комиссар Иванов, вызывавший по
спискам, сам из бандитов и, может быть, потому для многих сидевших как бы
человек близкий.

По всем этим помещениям Завалишин гулял лишь в свободное время, когда
не был очень пьян и когда было скучно от безделья. Местом же главной его
работы был низкий и темный подвал в том же доме, но только с особым входом
со двора; со стороны Малой Лубянки - от ворот налево первая дверь.

Приходилось, впрочем, работать и в гараже Варсонофьевского переулка,
близ церкви Воскресенья. Помещение куда светлее и просторнее, но было оно
Завалишину как-то не по душе, менее привычным, чужим. Первое же время, когда
для операций увозили за город, приходилось Завалишину вместе со всеми
приговоренными иной раз в куче на одном грузовике кататься в Петровский
парк. Это уж совсем было хлопотно и неудобно,- но, по новому делу, надо было
привыкать; да и работал он тогда не один. Позже ввели обычай увозить за
город не людей, а уже "жмуриков", и не прямо с места операции, а через
Лефортовский морг.

У себя, в главном своем помещении, в подвале, работал Завалишин один,
без всяких помощников: какая может быть помощь в таком деле, только суета и