Чтение 60–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

барахтались люди, смытые с наскоро сколоченных плотов. Текла с привычным
шумом река Времени, -

- часы с кукушкой, старые часы профессора, тикали секунды, равнодушно и
степенно разматывали пружину, повинуясь тяжести подвешенной гири. Каждый час
и каждые полчаса из крохотного домика выскакивала деревянная кукушка, кивала
головой и куковала, сколько полагалось. И профессор говорил:

- Как думаешь, Танюша, не пора ли дедушке твоему в постель? Я еще
почитаю немного у себя перед сном.

- Конечно, дедушка, идите.

- Петр-то Павлович поздно вернется?

- У него, дедушка, сегодня заседание, и раньше полуночи не кончится.

- Ты ничего, не скучаешь?

- Нет. Я посижу немного и тоже буду ложиться.

- Ну-ну.

Ослабел старый орнитолог. Да и годы его немалые.

Из дому выходить стал реже. Однако сегодня выходил. И случилась ему
маленькая радость.

На Арбате, на углу, увидал профессор женщину с лотком, прикрытым чистой
тряпочкой. А из-под тряпки высунулась румяная булочка, - настоящая, из белой
муки, как раньше делали. Женщина оглядывалась по сторонам с боязнью: не
завидится ли поблизости милиционер. Неизвестно, какой попадется, как
неизвестно, можно ли торговать булочками на углу улицы.

И вот профессор, нащупав в кармане пачку бумажек с большими цифрами -
сотни тысяч, миллионы, - подошел и робко приценился. Женщина тоже боязливо
ответила. И профессор одну булочку купил, заплатив, сколько она выговорила.

Дальше и гулять не пошел, а скоренько старыми ногами засеменил домой.
Это - для Танюши, для милой и заботливой внучки, - первая белая булочка. Как
подснежник! Не для вкуса, а для радости: ведь вот все-таки настоящая белая
булочка, какие прежде были!

- Уж ты, пожалуйста, скушай при мне.

- Пополам, дедушка.

- Никаких там пополам, все тебе. Ты скушай и запей молоком.

- Дедушка, это уж баловство, я одна не стану. Знаете, я сейчас подогрею
немножко кофе, и мы вместе. Ну, дедушка, пожалуйста.

- Ну, разве уж маленький кусочек. Вот жаль, что Петра-то Павловича нет.
И он бы с нами...

Съели булочку, как просвирку: крошки собрали на ладонь - и в рот.

- Все-таки, Танюша, вот и булочки появились.

- Сейчас, дедушка, вообще легче стало; все можно достать, только нужны
деньги.

- В прошлом-то году у нас была, кажется, белая мука, это которую тогда
Вася привез.

- Да, была. Я даже пирожки испекла один раз.

- Помню, помню, пирожки. Как он теперь, Вася? Давно к нам не
заглядывал.

- Я думаю, что ему хорошо. О нем Елена Ивановна заботится, она
хозяйственная.

- Что ж, он того стоит, Вася. Он хороший человек. И Елена Ивановна тоже
хороший человек; простой и хороший. Вдвоем им легче.

Вот и Вася не одинок. И о Танюше есть кому позаботиться, если покличет
с того света Аглая Дмитриевна:

- А что, старик мой милый, не пора ли и тебе на покой?

Хлопнула на часах маленькая дверца, и кукушка назвала, сколько еще ушло
в вечность минут.

Дедушка спит, удобно положив седую бороду поверх простыни. Танюша не
ложится, - ждет, когда вернется с заседания Петр Павлович.

Вспомнить бы: к чему себя готовила, к какой жизни? Не к случайной же
только встрече с тем, кто всегда приходит и жданно и нежданно. Ну что же,
все это еще вернется, придет снова: наука, музыка. Это только пока
приходится думать о том, как и чем будет завтра сыт дедушка, чем порадовать
милого и близкого человека, когда он вернется усталый с работы на заводе или
с вечернего заседания. А разве это не плод долгого ученья - ее концерты в
рабочих клубах? И разве это не настоящее дело? Эдуард Львович, правда,
хмурится и брюзжит:

- Вы погубите свой тарант! Нерьзя так относиться к музыке.

О, он большой авторитет в музыке, старый Танюшин учитель. Но что он
понимает в жизни? Была ли ему когда-нибудь знакома гармония нежданных,
нелогичных, случайно родившихся созвучий? Любил ли он когда-нибудь не
"вообще", не свое музыкальное создание, а реального, живого, вот этого
человека?

Кукушка вылетает из дверцы и считает прожитые сегодня часы. Но только
сегодня. О днях и годах, прожитых уже совсем лысым, уже начавшим горбиться
Эдуардом Львовичем, кукушка ничего не знает. Может быть, тайны никогда не
было, а может быть, когда-нибудь и была она у старого музыканта.

Так много было тайн и в детстве Танюши - и как просто стало теперь! Все
понятно, и все обыкновенно. И сама она, Танюша, - совсем обыкновенная, как
все; просто - женщина. Это не обидно, а хорошо. И любит она человека тоже
обыкновенного, самого простого, каких, вероятно, очень много. Хорошего,
честного, дельного, умного, - но таких же, как он, могло пройти мимо Танюши
много. Почему именно он ей стал так близок и так люб? Простой случай? Нет,
значит, так было нужно. И так - на всю жизнь?

Ничего про это не может сказать кукушка. Она знает только счет
прошлого. Она уже отметила наступившую полночь и начавшийся новый день.
Теперь стрелка часов подходит к первому получасу.

Но прежде, чем кукушка откинула дверцу домика, - в передней негромко
щелкнул английский затвор. - Пришел. Ну вот, и все хорошо...

ХИРУРГИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ

В хирургическую лечебницу на Остоженке поступил новый больной. Привезла
его на извозчике женщина, степенная и заботливая, вероятно, жена. Когда в
конторе записывали, сказала:

- Уж, пожалуйста, чтобы поаккуратнее, а мы платить можем. Если угодно,
- хоть даже какими продуктами, мучкой или чем другим. Хотя мы из простых
людей, но место он хорошее занимает, ответственное.

Больного, грузного, немного опухшего, но сильного телом бородача вымыли
в ванне и уложили в отдельной комнате, в номере девятом. Он стонал и очень
мучился, - был припадок почечных колик, нужна была немедленная операция.
Едва отвечал на вопросы, на доктора глядел из-под бровей, недоверчиво и
боязливо.

Когда его осмотрели, охая, спросил:

- Помру али как?

- Зачем вам помирать. Вот сделаем операцию, и поправитесь. У вас в
почке камни и гной, запустили болезнь.

- Резать, значит?

- Ничего, не бойтесь. Под наркозом будет, ничего и не почувствуете.

Операция была очень трудной и сложной. Когда грузное тело больного
положили на стол, он обвел глазами врачей и сестер, покосился на
приготовленную маску, глухим голосом сказал:

- А может, и так прошло бы? Помирать-то не больно хочется.

Когда наложили маску, замычал, затряс головой, но скоро успокоился.
Засыпая, бормотал невнятное.

Спустя полтора часа больного перенесли на носилках в его комнату.

Проснувшись, он лежал не шевелясь, поводя глазами туманными, как бы
пьяными.

Зашедшей под вечер жене сказали, что операция прошла благополучно, но
что больной слаб, беспокоить его нельзя. Вот посмотрим, как будет завтра.

- А как, опасно? Помереть не может? Вы уж позаботьтесь, а мы можем
хорошо заплатить.

- Опасность, конечно, всегда есть. Операция тяжелая, и крови много
потерял. А он как, пил сильно?

- Пил, конечно. У них по службе обязательно пить приходилось.

- Какая же такая служба?

- А уж такая служба, ответственная. По ночам больше работал.

- Что пил - это плохо.

- Понимаю. Я ему тоже говорила. Может, с этого и вышло.

Адрес женщины записали: указала дом на Долгоруковской, а спросить Анну
Климовну, все знают, и преддомком знает, приятели.

В чистой комнате неподвижно лежал больной Завалишин и смотрел в
потолок. Боли особенной не было, но была в голове тупость и отдавалась по
всему телу. Тугим мозгом шевелил нехотя, и настоящих мыслей не было. Когда
входила сестра, а особенно когда в белом халате появлялся доктор и откидывал
одеяло, Завалишин смотрел по-прежнему недоверчиво и подергивал бородатой
скулой.

На вторые сутки, в обеденное время, больной, лежавший в полузабытьи,
вдруг громко застонал; лежал бледный, совсем белый: видно на лице каждый
волосок. Сестра вызвала дежурного врача. При осмотре увидали, что бинты
намокли от крови. Врач распорядился осторожно перенести больного в
перевязочную. Оказалось, что лигатуры, наложенные на большие почечные
сосуды, соскочили и не прекращается паренхоматозное кровотечение.

С большим трудом удалось снова наложить лигатуры на более крупные
сосуды, а на остальные и на кровоточащую клетчатку наложить временные
клеммы.

Врач сказал сестре:

- Вы от него не отходите, следите внимательно. Положение опасное, он
много крови потерял. Через сутки, когда образуются прочные тромбы, можно
будет попытаться осторожно снять зажимы и оставить рану под тампоном.

Завалишин слышал голоса и непонятные ему слова, но был сам как в
тумане. Боль была тупая, но шумело в ушах, и в висках стучала непрерывная
колотушка. И была тоска, тягучая, сосущая, гнавшая сон и покой.