застрявшего по причине неблагоприятных метеоусловий на Диксоне. Старая
женщина была совершенно одинока, и все хлопоты по ее переселению в никуда
пали на Люсина. <Молись японскому богу Дайкоку, - посочувствовал ему
Березовский. - Он облегчает последнее странствие>. Но поскольку Люсин
никогда не видел этого самого Дайкоку, старичка с мешком на плече и
сочувственной улыбкой на губах, молитва не подействовала. И если бы не
участковый Бородин, гроза кладбищенских обирал, тетушку полярного летчика
пришлось бы, вопреки ее последней воле, предать огненному погребению.
неспособным к плодотворной мыслительной деятельности. В нем пробудилась
смутная неприязнь даже к самой учрежденческой обстановке, несмотря на то
что его собственный кабинет, не в пример помпезному загсу на Семеновской
улице, был обставлен модерновой финской мебелью. Постояв для успокоения
нервов под прохладным душем, он разорвал полиэтиленовый пакет с цветастой,
ни разу не надеванной сорочкой, подобрал к ней широкий галстук и платочек
из той же материи, который нарочито небрежно сунул в кармашек василькового
блайзера с золотыми геральдическими пуговицами. Забежал в кухню. Отломал
кусок длинного поджаристого батона, вскрыл баночку креветок. Стоя наскоро
закусил, запил водой из-под крана и пошел одеваться. Тогда ему казалось,
что он уже переключился, изгнал из сердца это тоскливо-тошнотное чувство
обиды, но стоило выйти на улицу, как оно возвратилось вместе с шумом,
ударившим в уши, с мельканием людей и машин. <На природу мне надо, -
подумал Люсин. - В одиночество... Хорошо бы под Мурманск махнуть, в
тундру...> Остро вспомнились розовые, с крупным, черно сверкающим зерном
гранитные скалы, причудливо изогнутые каменные стволы карельской березы,
темные сосны, отраженные в немыслимо синей студеной воде, и
душераздирающее предвечернее небо с малиновыми, воспаленными полосами,
которые остывают и суровеют, но так и не гаснут до новой зари. <Однако я
становлюсь сентиментальным, - усмехнулся он, почувствовав подступающие
слезы, и трудно сглотнул слюну. Поднявшись на двух эскалаторах наверх, он
мгновение колебался, то ли спуститься на пересадку, то ли выйти из метро и
сесть на восемьдесят девятый автобус. Решил загадать. Нащупал в кармане
пятак - выпала решка - и направился к выходу. В автобусе силовым
аутотренингом заставил себя окончательно перестроиться. На память пришла
вычитанная в <Нью-Йорк геральд трибюн> реклама похоронного бюро: <Вы
только умрите! Остальное - наша забота>. Это его настолько развеселило,
что он даже рассмеялся, чем и навлек на себя неодобрительный взгляд
сидящей рядом девицы. Пряча смущение, он нахмурился и озабоченно развернул
свернутый в тугую трубочку билетик. Номер оказался счастливым, и это
окончательно помогло восстановить душевное спокойствие. <Как мало, в
сущности, надо человеку, - отметил Люсин. - Сначала ты осознаешь, что на
фоне смерти все твои заботы и огорчения не более чем тлен, суета сует, и
это, как ни странно, успокаивает. Потом подворачивается какой-нибудь
совершеннейший пустячок, и к тебе, вопреки всему твоему знанию,
возвращается ощущение особой, личной эдакой непричастности ко всему
плохому. Словно ты и впрямь любимчик судьбы, которому выдан мандат на
бессмертие. Кто-то верно сказал, что, пока я есть, нет смерти, а когда
есть смерть, то уже меня нет. Это вдохновляет. Если только мне не придется
более никого хоронить и вообще иметь дело со справками, то можно сказать,
что все распрекрасно и нет для печали причин>.
улыбнувшись, попросил малосимпатичную соседку с кошмарными бусами из
персиковых косточек пропустить его и стал протискиваться к выходу. У
кинотеатра <Украина> он вырвался из душного, переполненного автобуса на
волю и, облегченно вздохнув, пошел по направлению Большой Филевской.
Подпрыгнув, сорвал листок тополя. Он оказался пыльным и ломким. <Неужели
опять лето прошло? Как быстро! Как неумолимо и назаметно!>
лестнице на пятый этаж. Остановившись перед дверью с глазком, поправил
платочек и надавил кнопку звонка. Раздался мелодичный клекот, и тут же
послышались шаги. <Женщина, - отметил, прислушиваясь, Люсин. - И, кажется,
молодая>.
прежде чем Люсин осознал, что она хороша собой и очень высока, прежде чем
понял, что давно знает ее, он испугался:
вспомнив и сопоставив, всплеснула руками: - Так это вы? Вот уж не ожидала!
Так входите, входите же, мой дорогой! Как давно мы не виделись! Вас,
кажется, Володей зовут?
отяжелевшими враз ногами через порог.
женщине, с которой у него ничего не было, которой он и намеком не дал
понять о своем внезапно пробудившемся чувстве, наивном, незащищенном,
нерешительном. Но что-то промелькнуло тогда меж ними, робкое и
неосознанное, что-то она все же почувствовала. Но он исчез с ее горизонта
слишком внезапно и слишком надолго. И радостное удивление, которое
возникло у нее в их первую встречу на квартире у Юрки, спокойно растаяло,
и она просто забыла о нем.
она уехала с Геной Бурминым. Тогда-то он и понял, что любит ее и очень
несчастен и все теперь уже кончено.
что к нам придет следователь, но я и подумать не могла... Да, я никак не
ожидала увидеть именно вас. Проходите же в комнаты, Марк вот-вот будет, и
мы сядем обедать...
ожидал ее здесь встретить. Мысль о том, что она теперь жена Сударевского,
неприятно, болезненно даже поразила его. Это не было ревностью и вообще
никак не связывалось с его отношением к ней, с грустной и благодарной
памятью, которая тоже постепенно сгладилась. Что же, что же тогда?! Острое
осознание несовместимости двух этих столь разных людей, Сударевского и
Марии? Глухой протест против случайности, за которой мнилась роковая почти
предопределенность сегодняшней встречи? Ничего-то не мог понять Владимир
Константинович, которого Мария - подумать только, Мария! - тянула за рукав
в гостиную.
немыслимо яркие, изумрудную зелень ресниц и веки, тронутые
жемчужно-голубым тоном, ее сверкающие туфли на платформе с немыслимой
высоты каблуками, брючный костюм из серебристого терилена и серьги ее -
зеленые влажные камни - завораживающе качались перед ним. Она улыбалась,
открывая ровные глянцевитые зубы, и лакированные темные, как птичья кровь,
ноготки ее впивались ему в рукав, теребили, тянули куда-то; без умолку
тараторила, смеясь, расспрашивала его о чем-то, а он механически и,
видимо, внешне осмысленно отвечал ей, почему-то стоял посреди коридора и,
упираясь, как застенчивый дошколенок, никак не хотел пройти дальше.
цветной туман, контуры предметов казались расплывчатыми, в ушах плескалась
шумящая глухота. Но кто-то посторонний и настороженный все видел и слышал,
все понимал и холодно регистрировал в бесстрастной и ничего не забывающей,
как ЭВМ, памяти.
начинал обретать свободу мысли и воли. - Красное и зеленое. Помада и
краска... но пусть меня убьют, если я притронусь, хоть одним глазком
взгляну на них. Забыть! Выбросить из памяти и никогда больше не
возвращаться. Она вне игры раз и навсегда. Обойдемся без этого, словно и
не было в природе той раскисшей сигареты и кадки той железной, наполненной
дождевой водой, в которой кувыркались рогатые личинки комаров и какие-то
юркие червячки>.
полную пепла, обгорелых спичек и смятых окурков с длинным ячеистым
фильтром.
броситься на диван и ничего не видеть, никого больше не слышать. Но с
вежливой полуулыбкой он взял указанный стул и, покачав головой, отодвинул
предложенную коробку с броской, как самая навязчивая реклама, надписью
<Пэл-Мэл>. Алые безумные буквы... И тогда родилось в нем холодное
ожесточение. Не против Марии, конечно: она-то при чем?
отодвинул сигареты и подпер кулаком подбородок. Он был зол и спокоен. Он
ждал.
пустоту.
вынула из горки с хрусталем две коньячные рюмки.
половины.
и понял, что руки его не теплее стекла.