Чтение 114–й страницы книги ~Доктор Живаго~

Убийства, как полагали, встречались только в трагедиях,
романах из мира сыщиков и в газетных дневниках происшествий,
но не в обыкновенной жизни.

И вдруг этот скачок из безмятежной, невинной размеренности
в кровь и вопли, повальное безумие и одичание каждодневного и
ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства.

Наверное, никогда это не проходит даром. Ты лучше меня,
наверное, помнишь, как сразу все стало приходить в разрушение.
Движение поездов, снабжение городов продовольствием, основы
домашнего уклада, нравственные устои сознания.

-- Продолжай. Я знаю, что ты скажешь дальше. Как ты во всем
разбираешься! Какая радость тебя слушать.

-- Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой,
корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного
мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям
нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего
голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало
расти владычество фразы, сначала монархической -- потом
революционной.

Это общественное заблуждение было всеохватывающим,
прилипчивым. Все подпадало под его влияние. Не устоял против
его пагубы и наш дом. Что-то пошатнулось в нем. Вместо
безотчетной живости, всегда у нас царившей, доля дурацкой
декламации проникла и в наши разговоры, какое-то показное,
обязательное умничанье на обязательные мировые темы. Мог ли
такой тонкий и требовательный к себе человек, как Паша, так
безошибочно отличавший суть от видимости, пройти мимо этой
закравшейся фальши и ее не заметить?

И тут он совершил роковую, все наперед предрешившую ошибку.
Знамение времени, общественное зло он принял за явление
домашнее. Неестественность тона, казенную натянутость наших
рас-суждений отнес к себе, приписал тому, что он -- сухарь,
посредственность, человек в футляре. Тебе, наверное, кажется
невероятным, чтобы такие пустяки могли- что-то значить в
совместной жизни. Ты не можешь себе представить, как это было
важно, сколько глупостей натворил Паша из-за этого ребячества.

Он пошел на войну, чего никто от него не требовал. Он это
сделал, чтобы освободить нас от себя, от своего воображаемого
гнета. С этого начались его безумства. С каким-то юношеским,
ложно направленным самолюбием он разобиделся на что-то такое в
жизни, на что не обижаются. Он стал дуться на ход событий, на
историю. Пошли его размолвки с ней. Он ведь и по сей день
сводит с ней счеты. Отсюда его вызывающие сумасбродства. Он
идет к верной гибели из-за этой глупой амбиции. О если бы я
могла спасти его!

-- Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь! Люби, люби
его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе.

15

Незаметно пришло и ушло лето. Доктор выздоровел. Временно,
в чаянии предполагаемоего отъезда в Москву, он поступил на три
места. Быстро развивающееся обесценение денег заставляло
ловчиться на нескольких службах.

Доктор вставал с петухами, выходил на Купеческую и
спускался по ней мимо иллюзиона "Гигант" к бывшей типографии
Уральского казачьего войска, ныне переименованной в "Красного
наборщика". На углу Городской, на двери Управления делами, его
встречала дощечка "Бюро претензий". Он пересекал площадь
наискось и выходил на Малую Буяновку. Миновав завод Стенгопа,
он через задний двор больницы проходил в амбулаторию Военного
госпиталя, место своей главной службы.

Половина его пути лежала под тенистыми, перевешивавшимися
над улицей деревьями, мимо замысловатых, в большинстве
деревянных домишек с круто заломленными крышами, решетчатыми
оградами, узорными воротами и резными наличниками на ставнях.

По соседству с амбулаторией, в бывшем наследственном саду
купчихи Гореглядовой, стоял любопытный невысокий дом в
старорусском вкусе. Он был облицован гранеными изразцами с
глазурью, пирамидками граней наружу, наподобие старинных
московских боярских палат.

Из амбулатории Юрий Андреевич раза три-четыре в декаду
отправлялся в бывший дом Лигетти на Старой Миасской, на
заседания помещавшегося там Юрятинского Облздрава.

Совсем в другом, отдаленном районе стоял дом,
пожерствованный городу отцом Анфима, Ефимом Самдевятовым, в
память покойной жены, которая умерла в родах, дав жизнь
Анфиму. В доме помещался основанный Самдевятовым Институт
гинекологии и акушерства. Теперь в нем были размещены
ускоренные медико-хирургические курсы имени Розы Люксембург.
Юрий Андреевич читал на них общую патологию и несколько
необязательных предметов.

Он возвращался со всех этих должностей к ночи измученный и
проголодавшийся, и заставал Ларису Федоровну в разгаре
домашних хлопот, за плитою или перед корытом. В этом
прозаическом и будничном виде, растрепанная, с засученными
рукавами и подоткнутым подолом, она почти пугала своей
царственной, дух захватывающей притягательностью, более, чем
если бы он вдруг застал ее перед выездом на бал, ставшею выше
и словно выросшею на высоких каблуках, в открытом платье с
вырезом и широких шумных юбках.

Она готовила или стирала, и потом оставшеюся мыльной водой
мыла полы в доме. Или спокойная и менее разгоряченная, гладила
и чинила свое, его и Катенькино белье. Или, справившись со
стряпней, стиркой и уборкой, учила Катеньку. Или, уткнувшись в
руководства, занималась собственным политическим переобучением
перед обратным поступлением учительницею в новую
преобразованную школу.

Чем ближе были ему эта женщина и девочка, тем менее
осмеливался он воспринимать их по-семейному, тем строже был
запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его
болью о нарушенной верности им. В этом ограничении для Лары и
Катеньки не было ничего обидного. Напротив, этот несемейный
способ чувствования заключал целый мир почтительности,
исключавший развязность и амикошонство.

Но это раздвоение всегда мучило и ранило, и Юрий Андреевич
привык к нему, как можно привыкнуть к незажившей, часто
вскрывающейся ране.

16

Так прошло месяца два или три. Как-то в октябре Юрий
Андреевич сказал Ларисе Федоровне:

-- Знаешь, кажется, мне придется уйти со службы. Старая
вечно повторяющаяся история. Начинается как нельзя лучше. "Мы
всегда рады честной работе. А мыслям, в особенности новым, и
того более. Как их не приветствовать. Добро пожаловать.
Работайте, боритесь, ищите".

Но на поверку оказывается, что под мыслями разумеется одна
их видимость, словесный гарнир к возвеличению революции и
властей предержащих. Это утомительно и надоедает. И я не
мастер по этой части.

И, наверное, действительно они правы. Конечно, я не с ними.
Но мне трудно примириться с мыслью, что они герои, светлые
личности, а я -- мелкая душонка, стоящая за тьму и порабощение
человека. Слышала ты когда-нибудь имя Николая Веденяпина?

-- Ну конечно. До знакомства с тобой, и потом, по частым
твоим рассказам. О нем часто упоминает Симочка Тунцева. Она
его последовательница. Но книг его, к стыду своему, я не
читала. Я не люблю сочинений, посвященных целиком философии.
По-моему философия должна быть скупою приправой к искусству и
жизни. Заниматься ею одною так же странно, как есть один хрен.
Впрочем, прости, своими глупостями я отвлекла тебя.

-- Нет, напротив. Я согласен с тобою. Это очень близкий мне
образ мыслей. Да, так о дяде. Может быть, я действительно
испорчен его влиянием. Но ведь сами они в один голос кричат:
гениальный диагност, гениальный диагност. И правда, я редко
ошибаюсь в определении болезни. Но ведь это и есть ненавистная
им интуиция, которой якобы я грешу, цельное, разом
охватывающее картину познание.

Я помешан на вопросе о мимикрии, внешнем приспособлении
организмов к окраске окружающей среды. Тут в этом цветовом
подлаживании скрыт удивительный переход внутреннего во
внешнее.

Я осмелился коснуться этого на лекциях. И пошло! "Идеализм,
мистика. Натурфилософия ГЈте, неошеллингианство".

Надо уходить. Из губздрава и института я уволюсь по
собственному прошению, а в больнице постараюсь продержаться,
пока меня не выгонят. Я не хочу пугать тебя, но временами у
меня ощущение, будто не сегодня-завтра меня арестуют.