Чтение 119–й страницы книги ~Доктор Живаго~

уголке земного шара.

Китай извлекает пользу из феодально-теократической
отсталости Монголии, влияя на ее лам и хутухт. Япония
опирается на тамошних князей крепостников, по-монгольски --
хошунов. Красная коммунистическая Россия находит союзника в
лице хамджилса, иначе говоря, революционной ассоциации
восставших пастухов Монголии. Что касается меня, я хотел бы
видеть Монголию действительно благоденствующею, под
управлением свободно избранного хурултая. Лично нас должно
занимать следующее. Шаг через монгольскую границу, и мир у
ваших ног, и вы -- вольная птица.

Многословные умствования на назойливую, никакого отношения
к ним не имеющую тему раздражали Ларису Федоровну. Доведенная
скукой затянувшегося посещения до изнеможения, она решительно
протянула Комаровскому руку для прощания и без обиняков, с
нескрываемой неприязнью, сказала:

-- Поздно. Вам пора уходить. Я хочу спать.

-- Надеюсь, вы не будете так негостеприимны, и не выставите
меня за дверь в такой час. Я не уверен, найду ли дорогу ночью
в чужом неосвещенном городе.

-- Надо было раньше об этом думать и не засиживаться. Никто
вас не удерживал.

-- О, зачем вы говорите со мною так резко? Вы даже не
спросили, располагаю ли я тут каким-нибудь пристанищем?

-- Решительно неинтересно. Авось себя в обиду не дадите.
Если же вы напрашиваетесь на ночевку, то в общей комнате, где
мы спим вместе с Катенькой, я вас не положу. А в остальных с
крысами не будет сладу.

-- Я не боюсь их.

-- Ну, как знаете.

3

-- Что с тобою, ангел мой? Которую уже ночь ты не спишь, не
дотрагиваешься за столом до пищи, весь день ходишь как
шальная. И все думаешь, думаешь. Что преследует тебя? Нельзя
давать такой воли тревожным мыслям.

-- Опять был из больницы сторож Изот. У него тут в доме
шуры-муры с прачкою. Вот он мимоходом и завернул, утешил.
Страшный, говорит, секрет. Не миновать твоему темной. Так и
ждите, не сегодня-завтра упекут. А следом и тебя, горемычную.
Откуда, говорю, Изот, ты это взял? Уж положись, будь покойна,
говорит. Из полкана сказывали. Под полканом, как ты, может
быть, догадываешься, надо в его парафразе понимать исполком.

Лариса Федоровна и доктор рассмеялись.

-- Он совершенно прав. Опасность назрела и уже у порога.
Надо немедленно исчезнуть. Вопрос только в том, куда именно.
Пытаться уехать в Москву нечего и думать. Это слишком сложные
сборы, и они привлекут внимание. А надо шито-крыто, чтобы
никто ничего не увидел. Знаешь что, моя радость? Пожалуй,
воспользуемся твоей мыслью. На какое-то время нам надо
провалиться сквозь землю. Пускай этим местом будет Варыкино.
Уедем туда недели на две, на месяц.

-- Спасибо, родной, спасибо. О как я рада. Я понимаю, как
все в тебе должно быть против этого решения. Но речь ведь не о
вашем доме. Жизнь в нем была бы для тебя действительно
немыслима. Вид опустелых комнат, укоры, сравнения. Разве я не
понимаю? Строить счастье на чужом страдании, топтать то, что
душе дорого и свято. Я никогда не приняла бы от тебя такой
жертвы. Но дело не в этом. Ваш дом в таком разрушении что едва
ли можно было бы привести комнаты в жилое состояние. Я скорее
имела в виду покинутое Микулицынское жилище.

-- Все это правда. Спасибо за чуткость. Но погоди минуту. Я
все время хочу спросить и все забываю. Где Комаровский? Он еще
тут или уже уехал? С моей ссоры с ним и после того, как я
спустил его с лестницы, я больше ничего о нем не слышал.

-- Я тоже ничего не знаю. А Бог с ним. На что он тебе?

-- Я все больше прихожу к мысли, что нам по разному надо
было отнестись к его предложению. Мы не в одинаковом
положении. На твоем попечении дочь. Даже если бы ты хотела
разделить мою гибель, ты не вправе себе это позволить.

Но перейдем к Варыкину. Разумеется, забираться в эту
одичалую глушь суровой зимой без запасов, без сил, без надежд
-- безумие из безумий. Но давай и безумствовать, сердце мое,
если ничего, кроме безумства, нам не осталось. Унизимся еще
раз. Выклянчим у Анфима лошадь. Попросим у него, или даже не у
него, а у состоящих под его начальством спекулянтов, муки и
картошки в некий, никакою верою не оправдываемый долг.
Уговорим его не сразу, не тотчас возмещать своим приездом
оказанное нам благодеяние, а приехать только к концу, когда
лошадь понадобится ему обратно. Побудем немного одни. Поедем,
сердце мое. Сведем и спалим в неделю лесной косяк, которого
хватило бы на целый год более совестливого хозяйничанья.

И еще и еще раз. Прости меня за прорывающееся в моих словах
смятение. Как бы мне хотелось говорить с тобою без этого
дурацкого пафоса! Но ведь у нас действительно нет выбора.
Называй ее как хочешь, гибель действительно стучится в наши
двери. Только считанные дни в нашем распоряжении.
Воспользуемся же ими по своему. Потратим их на проводы жизни,
на последнее свидание перед разлукою. Простимся со всем, что
нам было дорого, с нашими привычными понятиями, с тем, как мы
мечтали жить и чему нас учила совесть, простимся с надеждами,
простимся друг с другом. Скажем еще раз друг другу наши ночные
тайные слова, великие и тихие, как название азиатского океана.
Ты недаром стоишь у конца моей жизни, потаенный, запретный мой
ангел, под небом войн и восстаний, ты когда-то под мирным
небом детства так же поднялась у ее начала.

Ты тогда ночью, гимназисткой последних классов в форме
кофейного цвета, в полутьме за номерной перегородкой, была
совершенно тою же, как сейчас, и так же ошеломляюще хороша.

Часто потом в жизни я пробовал определить и назвать тот
свет очарования, который ты заронила в меня тогда, тот
постепенно тускнеющий луч и замирающий звук, которые с тех пор
растеклись по всему моему существованию и стали ключом
проникновения во все остальное на свете, благодаря тебе.

Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы
номерного углубления, я, мальчик, ничего о тебе не знавший,
всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая,
худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела,
всей мыслимою женственностью на свете. Если подойти к ней
близко или дотронуться до нее пальцем, искра озарит комнату и
либо убьет на месте, либо на всю жизнь наэлектризует
магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью. Я весь
наполнился блуждающими слезами, весь внутренне сверкал и
плакал. Мне было до смерти жалко себя, мальчика, и еще более
жалко тебя, девочку. Все мое существо удивлялось и спрашивало:
если так больно любить и поглощать электричество, как,
вероятно, еще больнее быть женщиной, быть электричеством,
внушать любовь.

Вот, наконец, я это высказал. От этого можно с ума сойти. И
я весь в этом.

Лариса Федоровна лежала на краю кровати, одетая и
недомогающая. Она свернулась калачиком и накрылась платком.
Юрий Андреевич сидел на стуле рядом и говорил тихо, с большими
перерывами. Иногда Лариса Федоровна приподнималась на локте,
подпирала подбородок ладонью и, разинув рот, смотрела на Юрия
Андреевича. Иногда прижималась к его плечу и, не замечая своих
слез, плакала тихо и блаженно. Наконец она потянулась к нему,
перевесившись за борт кровати, и радостно прошептала:

-- Юрочка! Юрочка! Какой ты умный. Ты всЈ знаешь, обо всем
догадываешься. Юрочка, ты моя крепость и прибежище и
утверждение, да простит Господь мое кощунство. О как я
счастлива! Едем, едем, дорогой мой. Там на месте я скажу тебе,
что меня беспокоит.

Он решил, что она намекает на свои предположения о
беременности, вероятно, мнимой, и сказал:

-- Я знаю.

4

Они выехали из города утром серого зимнего дня. День был
будничный. Люди шли по улицам по своим делам. Часто попадались
знакомые. На бугристых перекрестках, у старых водоразборных
будок вереницами стояли бесколодезные жительницы с
отставленными в сторону ведрами и коромыслами, дожидаясь
очереди за водою. Доктор сдерживал рвавшуюся вперед
Самдевятовскую Савраску, желтовато-дымчатую курчавую вятку,
которою он правил, осторожно объезжая толпившихся хозяек.
Разогнавшиеся сани скатывались боком с горбатой, заплесканной
водою и обледенелой мостовой и наезжали на тротуары, стукаясь