Чтение 16–й страницы книги ~Доктор Живаго~

маминого голоса, он звучал Юре в мелодических оборотах птиц и
жужжании пчел. Юра вздрагивал, ему то и дело мерещилось, будто
мать аукается с ним и куда-то его подзывает.

Он пошел к оврагу и стал спускаться. Он спустился из
редкого и чистого леса, покрывавшего верх оврага, в ольшаник,
выстилавший его дно.

Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль, было мало цветов и
членистые стебли хвоща были похожи на жезлы и посохи с
египетским орнаментом, как в его иллюстрированном священном
писании.

Юре становилось все грустнее. Ему хотелось плакать. Он
повалился на колени и залился слезами.

-- Ангеле Божий, хранителю мой святый, -- молился Юра, --
утверди ум мой во истиннем пути и скажи мамочке, что мне здесь
хорошо, чтобы она не беспокоилась. Если есть загробная жизнь,
Господи, учини мамочку в рай, идеже лицы святых и праведницы
сияют яко светила. Мамочка была такая хорошая, не может быть,
чтобы она была грешница, помилуй ее, Господи, сделай, чтобы
она не мучилась. Мамочка! -- в душераздирающей тоске звал он
ее с неба, как новопричтенную угодницу, и вдруг не выдержал,
упал наземь и потерял сознание.

Он не долго лежал без памяти. Когда он очнулся, он услышал,
что дядя зовет его сверху. Он ответил и стал подыматься. Вдруг
он вспомнил, что не помолился о своем без вести пропадающем
отце, как учила его Мария Николаевна.

Но ему было так хорошо после обморока, что он не хотел
расставаться с этим чувством легкости и боялся потерять его. И
он подумал, что ничего страшного не будет, если он помолится
об отце как-нибудь в другой раз.

-- Подождет. Потерпит, -- как бы подумал он. Юра его совсем
не помнил.

7

В поезде в купе второго класса ехал со своим отцом,
присяжным поверенным Гордоном из Оренбурга, гимназист второго
класса Миша Гордон, одиннадцатилетний мальчик с задумчивым
лицом и большими черными глазами. Отец переезжал на службу в
Москву, мальчик переводился в московскую гимназию. Мать с
сестрами были давно на месте, занятые хлопотами по устройству
квартиры.

Мальчик с отцом третий день находился в поезде.

Мимо в облаках горячей пыли, выбеленная солнцем, как
известью, летела Россия, поля и степи, города и села. По
дорогам тянулись обозы, грузно сворачивая с дороги к
переездам, и с бешено несущегося поезда казалось, что возы
стоят не двигаясь, а лошади подымают и опускают ноги на одном
месте.

На больших остановках пассажиры как угорелые бегом
бросались в буфет, и садящееся солнце из-за деревьев
станционного сада освещало их ноги и светило под колеса
вагонов.

Все движения на свете в отдельности были
рассчитанно-трезвы, а в общей сложности безотчетно пьяны общим
потоком жизни, который объединял их. Люди трудились и
хлопотали, приводимые в движение механизмом собственных забот.
Но механизмы не действовали бы, если бы главным их регулятором
не было чувство высшей и краеугольной беззаботности. Эту
беззаботность придавало ощущение связности человеческих
существований, уверенность в их переходе одного в другое,
чувство счастья по поводу того, что все происходящее
совершается не только на земле, в которую закапывают мертвых,
а еще в чем-то другом, в том, что одни называют царством
Божиим, а другие историей, а третьи еще как-нибудь.

Из этого правила мальчик был горьким и тяжелым исключением.
Его конечною пружиной оставалось чувство озабоченности, и
чувство беспечности не облегчало и не облагораживало его. Он
знал за собой эту унаследованную черту и с мнительной
настороженностью ловил в себе ее признаки. Она огорчала его.
Ее присутствие его унижало.

С тех пор как он себя помнил, он не переставал удивляться,
как что при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек
можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что
нравится немногим и чего не любят? Он не мог понять положения,
при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить
усилий, чтобы исправиться и стать лучше. Что значит быть
евреем? Для чего это существует? Чем вознаграждается или
оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий,
кроме горя?

Когда он обращался за ответом к отцу, тот говорил, что его
исходные точки нелепы и так рассуждать нельзя, но не предлагал
взамен ничего такого, что привлекло бы Мишу глубиною смысла и
обязало бы его молча склониться перед неотменимым.

И делая исключение для отца и матери, Миша постепенно
преисполнился презрением к взрослым, заварившим кашу, которой
они не в силах расхлебать. Он был уверен, что когда он
вырастет, он все это распутает.

Вот и сейчас, никто ни решился бы сказать, что его отец
поступил неправильно, пустившись за этим сумасшедшим вдогонку,
когда он выбежал на площадку, и что не надо было останавливать
поезда, когда, с силой оттолкнув Григория Осиповича и
распахнувши дверцу вагона, он бросился на всем ходу со скорого
вниз головой на насыпь, как бросаются с мостков купальни под
воду, когда ныряют.

Но так как ручку тормоза повернул не кто-нибудь, а именно
Григорий Осипович, то выходило, что поезд продолжает стоять
так необъяснимо долго по их милости.

Никто толком не знал причины проволочки. Одни говорили, что
от внезапной остановки произошло повреждение воздушных
тормозов, другие, что поезд стоит на крутом подъеме и без
разгона паровоз не может его взять. Распространяли третье
мнение, что так как убившийся видное лицо, то его поверенный,
ехавший с ним в поезде, потребовал, чтобы с ближайшей станции
Кологривовки вызвали понятых для составления протокола. Вот
для чего помощник машиниста лазил на телефонный столб. Дрезина
наверное уже в пути.

В вагоне чуть-чуть несло из уборных, зловоние которых
старались отбить туалетной водой, и пахло жареными курами с
легким душком, завернутыми в грязную промасленную бумагу. В
нем по-прежнему пудрились, обтирали платком ладони и
разговаривали грудными скрипучими голосами седеющие дамы из
Петербурга, поголовно превращенные в жгучих цыганок
соединением паровозной гари с жирною косметикой. Когда они
проходили мимо Гордоновского купе, кутая углы плеч в накидки и
превращая тесноту коридора в источник нового кокетства, Мише
казалось, что они шипят или, судя по их поджатым губам, должны
шипеть: "Ах, скажите, пожалуйста, какая чувствительность! Мы
особенные! Мы интеллигенты! Мы не можем!"

Тело самоубийцы лежало на траве около насыпи. Струйка
запекшейся крови резким знаком чернела поперек лба и глаз
разбившегося, перечеркивая это лицо словно крестом вымарки.
Кровь казалась не его кровью, вытекшею из него, а приставшим
посторонним придатком, пластырем, или брызгом присохшей грязи,
или мокрым березовым листком.

Кучка любопытных и сочувствующих вокруг тела все время
менялась. Над ним хмуро без выражения стоял его приятель и
сосед по купе, плотный и высокомерный адвокат, породистое
животное в вымокшей от пота рубашке. Он изнывал от жары и
обмахивался мягкой шляпой. На все расспросы он нелюбезно
цедил, пожимая плечами и даже не оборачиваясь: "Алкоголик.
Неужели непонятно? Самое типическое следствие белой горячки".

К телу два или три раза подходила худощавая женщина в
шерстяном платье с кружевной косынкою. Это была вдова и мать
двух машинистов, старуха Тиверзина, бесплатно следовавшая с
двумя невестками в третьем классе по служебным билетам. Тихие,
низко повязанные платками женщины безмолвно следовали за ней,
как две сестры за настоятельницей. Эта группа вселяла
уважение. Перед ними расступались.

Муж Тиверзиной сгорел заживо при одной железнодорожной
катастрофе. Она становилась в нескольких шагах от трупа, так,
чтобы сквозь толпу ей было видно, и вздохами как бы проводила
сравнение. "Кому как на роду написано, -- как бы говорила она.
-- Какой по произволению Божию, а тут, вишь, такой стих нашел
-- от богатой жизни и ошаления рассудка".

Все пассажиры поезда перебывали около тела и возвращались в
вагон только из опасения, как бы у них чего не стащили.

Когда они спрыгивали на полотно, разминались, рвали цветы и
делали легкую пробежку, у всех было такое чувство, будто
местность возникла только что благодаря остановке, и
болотистого луга с кочками, широкой реки и красивого дома с