Чтение 17–й страницы книги ~Доктор Живаго~

церковью на высоком противоположном берегу не было бы на
свете, не случись несчастия.

Даже солнце, тоже казавшееся местной принадлежностью,
по-вечернему застенчиво освещало сцену у рельсов, как бы
боязливо приблизившись к ней, как подошла бы к полотну и стала
бы смотреть на людей корова из пасущегося по соседству стада.

Миша потрясен был всем происшедшим и в первые минуты плакал
от жалости и испуга. В течение долгого пути убившийся
несколько раз заходил посидеть у них в купе и часами
разговаривал с Мишиным отцом. Он говорил, что отходит душой в
нравственно чистой тишине и понятливости их мира, и
расспрашивал Григория Осиповича о разных юридических тонкостях
и кляузных вопросах по части векселей и дарственных,
банкротств и подлогов.

-- Ах вот как? -- удивлялся он разъяснениям Гордона. -- Вы
располагаете какими-то более милостивыми узаконениями. У моего
поверенного иные сведения. Он смотрит на эти вещи гораздо
мрачнее.

Каждый раз, как этот нервный человек успокаивался, за ним
из первого класса приходил его юрист и сосед по купе и тащил
его в салон-вагон пить шампанское. Это был тот плотный,
наглый, гладко выбритый и щеголеватый адвокат, который стоял
теперь над телом, ничему на свете не удивляясь. Нельзя было
отделаться от ощущения, что постоянное возбуждение его клиента
в каком-то отношении ему на руку.

Отец говорил, что это известный богач, добряк и шелапут,
уже наполовину невменяемый. Не стесняясь Мишиного присутствия,
он рассказывал о своем сыне, Мишином ровеснике, и о покойнице
жене, потом переходил к своей второй семье, тоже покинутой.
Тут он вспоминал что-то новое, бледнел от ужаса и начинал
заговариваться и забываться.

К Мише он выказывал необъяснимую, вероятно, отраженную и,
может быть, не ему предназначенную нежность. Он поминутно
дарил ему что-нибудь, для чего выходил на самых больших
станциях в залы первого класса, где были книжные стойки и
продавали игры и достопримечательности края.

Он пил не переставая и жаловался, что не спит третий месяц
и, когда протрезвляется хотя бы ненадолго, терпит муки, о
которых нормальный человек не имеет представления.

За минуту до конца он вбежал к ним в купе, схватил Григория
Осиповича за руку, хотел что-то сказать, но не мог и, выбежав
на площадку, бросился с поезда.

Миша рассматривал небольшой набор уральских минералов в
деревянном ящичке -- последний подарок покойного. Вдруг кругом
все задвигалось. По другому пути к поезду подошла дрезина. С
нее соскочил следователь в фуражке с кокардой, врач, двое
городовых. Послышались холодные деловые голоса. Задавали
вопросы, что-то записывали. Вверх по насыпи, все время
обрываясь и съезжая по песку, кондуктора и городовые неловко
волокли тело. Завыла какая-то баба. Публику попросили в вагоны
и дали свисток. Поезд тронулся.

8

"Опять это лампадное масло!" -- злобно подумал Ника и
заметался по комнате. Голоса гостей приближались. Отступление
было отрезано. В спальне стояли две кровати, Воскобойниковская
и его, Никина. Недолго думая, Ника залез под вторую. Он
слышал, как искали, кликали его в других комнатах, удивлялись
его пропаже. Потом вошли в спальню.

-- Ну что ж делать, -- сказал Веденяпин, -- пройдись, Юра,
может быть, после найдется товарищ, поиграете.

Некоторое время они говорили об университетских волнениях в
Петербурге и Москве, продержав Нику минут двадцать в его
глупой унизительной засаде. Наконец они ушли на террасу. Ника
тихонько открыл окно, выскочил в него и ушел в парк.

Он был сегодня сам не свой и предшествующую ночь не спал.
Ему шел четырнадцатый год. Ему надоело быть маленьким. Всю
ночь он не спал и на рассвете вышел из флигеля. Всходило
солнце, и землю в парке покрывала длинная, мокрая от росы,
петлистая тень деревьев. Тень была не черного, а темно-серого
цвета, как промокший войлок. Одуряющее благоухание утра,
казалось, исходило именно от этой отсыревшей тени на земле с
продолговатыми просветами, похожими на пальцы девочки.

Вдруг серебристая струйка ртути, такая же, как капли росы в
траве, потекла в нескольких шагах от него. Струйка текла,
текла, а земля ее не впитывала. Неожиданно резким движением
струйка метнулась в сторону и скрылась. Это была змея медянка.
Ника вздрогнул.

Он был странный мальчик. В состоянии возбуждения он громко
разговаривал с собой. Он подражал матери в склонности к
высоким материям и парадоксам.

"Как хорошо на свете!" -- подумал он. -- "Но почему от
этого всегда так больно? Бог, конечно, есть. Но если он есть,
то он это я. Вот я велю ей", -- подумал он, взглянув на осину,
всю снизу доверху охваченную трепетом (ее мокрые переливчатые
листья казались нарезанными из жести), -- "вот я прикажу ей"
-- и в безумном превышении своих сил он не шепнул, но всем
существом своим, всей своей плотью и кровью пожелал и задумал:
"Замри!" -- и дерево тотчас же послушно застыло в
неподвижности. Ника засмеялся от радости и со всех ног
бросился купаться на реку.

Его отец, террорист Дементий Дудоров, отбывал каторгу, по
высочайшему помилованию взамен повешения, к которому он был
приговорен. Его мать из грузинских княжен Эристовых была
взбалмошная и еще молодая красавица, вечно чем-нибудь
увлекающаяся -- бунтами, бунтарями, крайними теориями,
знаменитыми артистами, бедными неудачниками.

Она обожала Нику и из его имени Иннокентий делала кучу
немыслимо нежных и дурацких прозвищ вроде Иночек или Ноченька
и возила его показывать своей родне в Тифлис. Там его больше
всего поразило разлапое дерево на дворе дома, где они
остановились. Это был какой-то неуклюжий тропический великан.
Своими листьями, похожими на слоновые уши, он ограждал двор от
палящего южного неба. Ника не мог привыкнуть к мысли, что это
дерево -- растение, а не животное.

Мальчику было опасно носить страшное отцовское имя. Иван
Иванович с согласия Нины Галактионовны собирался подавать на
высочайшее имя о присвоении Нике материнской фамилии.

Когда он лежал под кроватью, возмущаясь ходом вещей на
свете, он среди всего прочего думал и об этом. Кто такой
Воскобойников, чтобы заводить так далеко свое вмешательство?
Вот он их проучит!

А эта Надя! Если ей пятнадцать лет, значит, она имеет право
задирать нос и разговаривать с ним как с маленьким? Вот он ей
покажет! "Я ее ненавижу, -- несколько раз повторил он про
себя. -- Я ее убью! Я позову ее кататься на лодке и утоплю".

Хороша также и мама. Она надула, конечно, его и
Воскобойникова, когда уезжала. Ни на каком она не на Кавказе,
а просто-напросто свернула с ближайшей узловой на север и
преспокойно стреляет себе в Петербурге вместе со студентами в
полицию. А он должен сгнить заживо в этой глупой яме. Но он их
всех перехитрит. Утопит Надю, бросит гимназию и удерет
подымать восстание к отцу в Сибирь.

Край пруда порос сплошь кувшинками. Лодка взрезала эту гущу
с сухим шорохом. В разрывах заросли проступала вода пруда, как
сок арбуза в треугольнике разреза.

Мальчик и девочка стали рвать кувшинки. Оба ухватились за
один и тот же нервущийся и тугой, как резина, стебель. Он
стянул их вместе. Дети стукнулись головами. Лодку как багром
подтянуло к берегу. Стебли перепутывались и укорачивались,
белые цветы с яркою, как желток с кровью, сердцевиной уходили
под воду и выныривали со льющеюся из них водою.

Надя и Ника продолжали рвать цветы, все более накреняя
лодку и почти лежа рядом на опустившемся борту.

-- Надоело учиться, -- сказал Ника. -- Пора начинать жизнь,
зарабатывать, идти в люди.

-- А я как раз хотела попросить тебя объяснить мне
квадратные уравнения. Я так слаба в алгебре, что дело чуть не
кончилось переэкзаменовкой.

Нике в этих словах почудились какие-то шпильки. Ну,
конечно, она ставит его на место, напоминая ему, как он еще
мал. Квадратные уравнения! А они еще и не нюхали алгебры.

Не выдавая, как он уязвлен, он спросил притворно
равнодушно, в ту же минуту поняв, как это глупо:

-- Когда ты вырастешь, за кого ты выйдешь замуж?

-- О, это еще так далеко. Вероятно ни за кого. Я пока не
думала.

-- Не воображай, пожалуйста, что мне это очень интересно.

-- Тогда зачем спрашиваешь?