Чтение 30–й страницы книги ~Доктор Живаго~

Смерти не будет, говорит Иоанн Богослов, и вы послушайте
простоту его аргументации. Смерти не будет, потому что прежнее
прошло. Это почти как: смерти не будет, потому что это уже
видали, это старо и надоело, а теперь требуется новое, а новое
есть жизнь вечная.

Он расхаживал по комнате, говоря это. "Усните", -- сказал
он, подойдя к кровати и положив руки на голову Анны Ивановны.
Прошло несколько минут. Анна Ивановна стала засыпать.

Юра тихо вышел из комнаты и сказал Егоровне, чтобы она
послала в спальню сиделку. -- Чорт знает что, -- думал он, --
я становлюсь каким-то шарлатаном. Заговариваю, лечу наложением
рук. На другой день Анне Ивановне стало лучше.

4

Анне Ивановне становилось все легче и легче. В середине
декабря она попробовала встать, но была еще очень слаба. Ей
советовали хорошенько вылежаться.

Она часто посылала за Юрой и Тонею и часами рассказывала им
о своем детстве, проведенном в дедушкином имении Варыкине, на
уральской реке Рыньве. Юра и Тоня никогда там не бывали, но
Юра легко со слов Анны Ивановны представлял себе эти пять
тысяч десятин векового, непроходимого леса, черного как ночь,
в который в двух-трех местах вонзается, как бы пырнув его
ножом своих изгибов, быстрая река с каменистым дном и высокими
кручами по Крюгеровскому берегу.

Юре и Тоне в эти дни шили первые в их жизни выходные
платья, Юре -- черную сюртучную пару, а Тоне -- вечерний
туалет из светлого атласа с чуть-чуть открытой шеей. Они
собирались обновить эти наряды двадцать седьмого, на
традиционной ежегодной елке у Свентицких.

Заказ из мужской мастерской и от портнихи принесли в один
день. Юра и Тоня примерили, остались довольны и не успели
снять обнов, как пришла Егоровна от Анны Ивановны и сказала,
что она зовет их. Как были в новых платьях, Юра и Тоня прошли
к Анне Ивановне.

При их появлении она поднялась на локте, посмотрела на них
сбоку, велела повернуться и сказала:

-- Очень хорошо. Просто восхитительно. Я совсем не знала,
что уже готово. А ну-ка. Тоня, еще раз. Нет, ничего. Мне
показалось, что мысок немного морщит. Знаете, зачем я вас
звала? Но сначала несколько слов о тебе, Юра.

-- Я знаю, Анна Ивановна. Я сам велел показать вам это
письмо. Вы, как Николай Николаевич, считаете, что мне не надо
было отказываться. Минуту терпения. Вам вредно разговаривать.
Сейчас я вам все объясню. Хоть ведь и вам все это хорошо
известно.

Итак, во-первых. Есть дело о Живаговском наследстве для
прокормления адвокатов и взимания судебных издержек, но
никакого наследства в действительности не существует, одни
долги и путаница, да еще грязь, которая при этом всплывает.
Если бы что-нибудь можно было обратить в деньги, неужто же я
подарил бы их суду и ими не воспользовался? Но в том-то и
дело, что тяжба -- дутая, и чем во всем этом копаться, лучше
было отступиться от своих прав на несуществующее имущество и
уступить его нескольким подставным соперникам и завистливым
самозванцам. О посягательствах некоей Madame Alice,
проживающей с детьми под фамилией Живаго в Париже, я слышал
давно. Но прибавились новые притязания, и не знаю, как вы, но
мне все это открыли совсем недавно.

Оказывается, еще при жизни мамы отец увлекался одной
мечтательницей и сумасбродкой, княгиней Столбуновой-Энрици. У
этой особы от отца есть мальчик, ему теперь десять лет, его
зовут Евграф.

Княгиня -- затворница. Она безвыездно живет с сыном в своем
особняке на окраине Омска на неизвестные средства. Мне
показывали фотографию особняка. Красивый пятиоконный дом с
цельными окнами и лепными медальонами по карнизу. И вот все
последнее время у меня такое чувство, будто своими пятью
окнами этот дом недобрым взглядом смотрит на меня через тысячи
верст, отделяющие Европейскую Россию от Сибири, и рано или
поздно меня сглазит. Так на что мне это все: выдуманные
капиталы, искусственно созданные соперники, их
недоброжелательство и зависть? И адвокаты.

-- И все-таки не надо было отказываться, -- возразила Анна
Ивановна. -- Знаете, зачем я вас звала, -- снова повторила она
и тут же продолжала: -- Я вспомнила его имя. Помните, я вчера
про лесника рассказывала? Его звали Вакх. Не правда ли,
бесподобно? Черное лесное страшилище, до бровей заросшее
бородой, и -- Вакх! Он был с изуродованным лицом, его медведь
драл, но он отбился. И там все такие. С такими именами.
Односложными. Чтобы было звучно и выпукло. Вакх. Или Лупп.
Или, предположим, Фавст. Слушайте, слушайте. Бывало, доложат
что-нибудь такое. Авкт или там Фрол какой-нибудь, как залп из
обоих дедушкиных охотничьих стволов, и мы гурьбой моментально
шмыг из детской на кухню. А там, можете себе представить,
лесовик-угольщик с живым медвежонком или обходчик с дальнего
кордона с пробой ископаемого. И дедушка всем по записочке. В
контору. Кому денег, кому крупы, кому оружейных припасов. И
лес перед окнами. А снегу, снегу! Выше дома! -- Анна Ивановна
закашлялась.

-- Перестань, мама, тебе вредно так, -- предостерегла Тоня.
Юра поддержал ее.

-- Ничего. Ерунда. Да, кстати. Егоровна насплетничала,
будто бы вы сомневаетесь, ехать ли вам послезавтра на елку.
Чтобы я больше этих глупостей не слышала! Как вам не стыдно. И
какой ты, Юра, после этого врач? Итак, решено. Вы едете без
разговоров. Но вернемся к Вакху. Этот Вакх был в молодости
кузнецом. Ему в драке отбили внутренности. Он сделал себе
другие, из железа. Какой ты чудак, Юра. Неужели я не понимаю?
Понятно, не буквально. Но так народ говорил.

Анна Ивановна снова закашлялась, на этот раз гораздо
дольше. Приступ не проходил. Она все не могла продышаться.

Юра и Тоня подбежали к ней в одну и ту же минуту. Они стали
плечом к плечу у ее постели. Продолжая кашлять, Анна Ивановна
схватила их соприкоснувшиеся руки в свои и некоторое время
продержала соединенными. Потом, овладев голосом и дыханием,
сказала:

-- Если я умру, не расставайтесь. Вы созданы друг для
друга. Поженитесь. Вот я и сговорила вас, -- прибавила она и
заплакала.

5

Уже весной тысяча девятьсот шестого года, перед переходом в
последний класс гимназии, шесть месяцев ее связи с Комаровским
превысили меру Лариного терпения. Он очень ловко пользовался
ее подавленностью, и когда ему бывало нужно, не показывая
этого, тонко и незаметно напоминал ей о ее поругании. Эти
напоминания приводили Лару в то именно смятение, которое
требуется сластолюбцу от женщины. Смятение это отдавало Лару
во все больший плен чувственного кошмара, от которого у нее
вставали волосы дыбом при отрезвлении. Противоречия ночного
помешательства были необъяснимы, как чернокнижие. Тут все было
шиворот-навыворот и противно логике, острая боль заявляла о
себе раскатами серебряного смешка, борьба и отказ означали
согласие, и руку мучителя покрывали поцелуями благодарности.

Казалось, этому не будет конца, но весной, на одном из
последних уроков учебного года, задумавшись о том, как
участятся эти приставания летом, когда не будет занятий в
гимназии, последнего Лариного прибежища против частых встреч с
Комаровским, Лара быстро пришла к решению, надолго изменившему
ее жизнь.

Было жаркое утро, собиралась гроза. В классе занимались при
открытых окнах. Вдалеке гудел город, все время на одной ноте,
как пчелы на пчельнике. Со двора доносился крик играющих
детей. От травянистого запаха земли и молодой зелени болела
голова, как на масленице от водки и блинного угара.

Учитель истории рассказывал о Египетской экспедиции
Наполеона. Когда он дошел до высадки во Фрежюсе, небо
почернело, треснуло и раскололось молнией и громом, и в класс
через окна вместе с запахом свежести ворвались столбы песку и
пыли. Две школьные подлизы услужливо кинулись в коридор звать
дядьку закрывать окна, и когда они отворили дверь, сквозняк
поднял и понес со всех парт по классу промокашки из тетрадей.

Окна закрыли. Хлынул грязный городской ливень, перемешанный
с пылью. Лара вырвала листок из записной тетради и написала
соседке по парте, Наде Кологривовой:

"Надя, мне нужно устроить жизнь отдельно от мамы. Помоги
мне найти несколько уроков повыгоднее. У вас много знакомств