- Эй, эй! - заволновался он. - Куда прете далее? Велите армии растаг
делать. А то как бы хужей не было! Или забыли, с кем дело имеете? Армия
Фридриха.., с ней шутить неладно. Стой, говорю, не беги далее за немцем...
Передохни!
Ч ставку Апраксина ворвался сияющий Петр Панин.
- Виктория! - возвестил он. - Ей-ей, не прибавлю, если скажу, что
такой славной виктории давненько уже не бывало.
Пригнувшись, в шатер вошел венский представитель при русской ставке,
барон Сент-Андре, и поздравил фельдмаршала.
- Такой победы, - сказал он, - не только вы, Россия, но и вся Европа
едва ли ведала за последние годы! Но удивительная нация эти русские!
Почему-то они всегда дают противнику вначале как следует отколотить себя.
А потом, уже побитые, они - словно их сбрызнули живою водой! - намертво
убивают врага...
Губа Апраксина неряшливо отвисла на сторону.
- У нас издревле вся система такая, - похвастал он, - что за одного
битого двух небитых дают... Но.., ой ли? Боюсь и думать о виктории нашей!
Осторожность нужна, а не строптивость молодецкая. Не нам! Не нам, сирым да
убогим россиянам, тягаться с могучим Фридрихом...
И вдруг в его дряблом мозгу блеснула мысль: "Господи, да что же
наделали? Кого побили? Ведь в Ораниенбауме великий князь теперь сожрет
меня, когда узнает о сей виктории... А сама Екатерина? Ведь я - погиб!"
- Уходить надоть, - заволновался Апраксин. - Эко место треклятое:
сыро и дух худой, опасный. Ой-ой, быть беде, чую...
Прусская армия была разгромлена полностью. Победители покрыли поле
побоища кострами, варили кашу с салом, искали во тьме раненых; мертвых
укладывали ровными рядами - для пересчета. Грузили павшими фуры, и
верблюды величаво вытаскивали их по песку на последнюю дорогу. Повсюду -
через усталые жерла - додымливали остатки былой ярости брошенные
канонирами пушки.
Румянцев, в одной нижней сорочке, босой и радостный, закатав рукава,
катил через лагерь бочку с вином. Посреди лагеря он треснул пяткой в днище
- запахло хмелем.
- Подходи с кружкой те, кому жить долго осталось! По лагерю бродил,
шатучий от хмеля, майор Степан Тютчев.
- Что же это будет, люди? - вопрошал изумленно. - Чужие меня не
убили, так теперича, выходит, свои будут расстреливать?
Румянцев с бокалом ввалился к Апраксину:
- Дозволь перечокаться, Степан Федорыч! Кенигсберг отныне голыми
руками бери. Ручку оттедова протяни - и мы в Померании! А оттоль - на
Берлин! Хочу пива цгмецкого пробовать...
Апраксин целовал парня вывернутыми губами:
- За службу тебе спасибочко, Петруша. А только спьяна ты похвальбой
мусоришь... Нешто же король Прусский простит нам свою ретираду?
Политиковать надобно. Смотри, как бы не взгрели нас!
***
Фридриху доложили о победе русских под Гросс-Егерсдорфом, которая
открывала России дорогу прямо на Кенигсберг... Король долго молчал. Потом
(очень сосредоточенный) он сказал - почти просветленно:
- Но ведь русские не воспользовались своим успехом? А посему эту
битву не считать нашим поражением.
Бесстрашный кавалерист Зейдлиц спросил об Апраксине:
- А что этот старый мешок?
- Барон Мюнхгаузен пишет, что под ним была ранена лошадь.
- Он ее ранил сам, - улыбнулся король.
- Своими шпорами! - загрохотал Зейдлиц.
"ПАДЕНИЕ" В ЦАРСКОМ СЕЛЕ
Виктория! О ней известили столицу России трубящие почтальоны; сто
один раз (ни больше, ни меньше) громыхнули пушки на петропавловских фасах.
"Гросс-Егерсдорф" уже вписался в летопись русской военной славы.
Но прошло несколько дней после победы, и 8 сентября 1757 года
случилось в Петербурге событие, которое всколыхнуло весь дипломатический
мир Европы. Это событие, на первый взгляд совсем незначительное, имело
громадные последствия на ход всей военной кампании.
***
День этот совпал с религиозным праздником рождества богородицы, и в
Царское Село съехалось немало крестьян, чтобы погулять на досуге у
распахнутых кабаков царских. Елизавета, в отменном настроении, заодно с
некоей бабой Ивановной, исполнявшей при ней должность "министра странных
дел", пешком отправилась в церковь. День был пригожий, теплый. Еще
издалека слышны были песни и музыка. На выходе из дворца Елизавете
приглянулся чем-то старый солдат лейб-кампании, который ружьем исправно ей
артикул выкинул.
- Ишь ты! - сказала Елизавета. - Каков молодец у меня!
- Под стать тебе, матушка, - отвечал старый беззубый вояка.
- Так и быть: вот тебе рубелек - на память.
- Не могу взять, коли на часах стою.
Елизавета нагнулась - положила монету на землю:
- Ну, так возьмешь, когда сменят тебя с караула. Да смотри не загуляй
шибко. А то - быть тебе в киях у меня...
- Постой, матушка! - крикнул солдат в спину императрицы.
- Чего тебе? - обернулась она.
- Правду ли бают, будто ты престол племяшу своему, Петру Федрычу,
отказать хошь?
- Ружье у тебя в руках, - ответила Елизавета. - Вот и пали нещадно в
каждого, кто такое болтать станет...
Уже, наверное, около часа длилась в церкви обедня, когда на паперть
вышла из храма женщина. По виду - барыня (и не бедная). Хватаясь за
перила, соскользнула с крыльца и рухнула на траву. Сбежался народ. Барыня
лежала, раскинув руки в крапиву, и торчал изо рта распухший, прикушенный
язык.
Вокруг нее толковали пьяненькие мужики:
- За немцем бы послать... Лекаря!
- Може, хмельная?
- Эх, друг Елисеич, ляпнул ты... В церквах не пьют!
- Одначе, гляжу я, баба-то ишо не старая.
- Верно: подправить малость и - пошагает!
- От грудей, стал быть. Ее груди давят. Тут выбежала на крыльцо
Ивановна ("министр странных дел").
- Свят, свят, свят! - заплескала руками. - Да это ж государыня наша,
матушка... Охти, горе! Горе-то како!
Из трактиров густо повалил народ - своими глазами посмотреть, какова
на Руси есть самодержица. Одна старуха крестьянка из соседней деревни
Тярлево молча стянула плат со своей головы и целомудренно закрыла им лицо
императрицы. Тут же, на глазах мужиков, лекарь Фуассадье пустил кровь
Елизавете, но она не очнулась. Скоро появились ширмы с какой-то местной
дачи, - ширмами оградили императрицу от любопытных взоров. Достали где-то
кушетку и положили на нее обеспамятевшую женщину. Наконец в народе
послышались возгласы:
- Несут, несут...
- Кого несут?
- Да немца, слышь ты, главного сюды тащут! Высоко над головами людей
качалось кресло с обезноженным греком Кондоиди - единственным, кому
доверялась Елизавета, но который зато никому другому из врачей не доверял
Елизаветы.
- Протц, протц! - кричал Кондоиди, колотя всех подряд палкой справа
налево, слева направо. - Протц, стволоци!
Но сколько ни тер Елизавету мазями, сколько ни давал нюхать эликсиры
жизни - императрица глаз не открыла. Она была в состоянии близком к
смерти. Тогда кликнули мужиков подюжее (и потрезвее) да баб понаряднее.
Мужики потащили царицу во дворец, вместе с кушеткой, а рядом бабы несли в
руках ширмы.
И сразу же поскакали из Петербурга курьеры, чтобы известить иноземные
дворы о "падении" в Царском Селе, а карту Европы заволокло тяжелыми тучами
политического ненастья... Ведь ни для кого не было секретом, что умри
сейчас Елизавета - и политика России круто изменит свой курс; недаром
великий князь не уставал целовать портрет Фридриха, бубня в открытую:
"Буду счастлив быть поручиком прусской армии!" Недаром Елизавета велела
лейб-кампанцу палить в каждого, кто помышляет о переходе престола в руки
этого выродка...
Всадник пулей всегда пролетает короткое расстояние между Царским
Селом и Ораниенбаумом. Но Екатерина узнала о припадке тетушки лишь на
следующий день - из записки графа Понятовского. Таким образом, момент для
переворота был упущен.
Елизавета Петровна несколько дней была между жизнью и смертью.
Прикушенный язык не давал ей говорить мычала, но пальцами показывала
успокоительно: мол, не пугайтесь, выживу! А когда маркиз Лопиталь появился
на пороге ее спальни, она уже могла улыбаться:
- Споткнулась я.., грешница великая! Да не вовремя. Лопиталь уже был
извещен о причине болезни императрицы и зашептал ей на ухо:
- Каждая женщина нелегко переживает этот естественный кризис. Следует
доверить себя опытному врачу. Пуассонье, жена которого служит кормилицей
при герцогах Бургундских, как раз излечивает подобные недуги женской
природы.
Круз Андрей
Ковальчук Вера
Якубенко Николай
Орлов Алекс
Пехов Алексей
Андреев Николай