Леонид Платов

Когти тигра

Разве так проста и примитивна проблема советского

героизма? Разве это такое легкое и логически прямое

действие? Советская отвага, советская смелость - это вовсе

не бесшабашное, бездумное, самовлюбленное действие. Это

всегда служба советскому обществу, нашему революционному

делу, нашему интернациональному имени. И поэтому всегда у

нас рядом со смелостью стоит осторожность,

осмотрительность, не простое, а страшно сложное,

напряженное решение, волевое действие не безоблачного, а

конфликтного типа.

А.Макаренко

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОКОЛДОВАННЫЙ МОРЕМ

1. "ТАБАНЬ, ГРЫЦЬКО, ТАБАНЬ!"

ШЛЯПА И ТОРБА

- Держись за свой брыль, эй! Ветром унесет!

- Рот-то, рот закрой! Сам закроешь или помочь?

Эти и им подобные замечания остаются, однако, без ответа.

- Та тю на тебя! Чего же ты молчишь? Чи ты моря не видал, чи как?

Мальчик в свитке и соломенной шляпе (по-украински - брыль) стоит
неподвижно на ступенях Графской лестницы - глаз не сводит с моря.

Так вот оно, стало быть, какое, это море!

Конечно, он уже видел его, и не раз, но только на картинках. И там море
было другое, не живое. Сейчас оно движется, наплывает без устали на берег,
а коснувшись причала, куда-то уходит. Куда? Волны, к сожалению, невысокие,
пологие, сказать по-флотски - зыбь. А поглядеть бы на море, когда шторм!
О-о!..

Два беспризорника, метя длиннополыми лохмотьями лестницу, нервно кружат
подле мальчика в брыле. Внимание их привлекает, впрочем, не столько
пресловутая шляпа, сколько торба, лежащая у него в ногах. То и дело на
плутоватых, пятнистых от грязи физиономиях сверкает улыбка.

Все трое, наверное, ровесники, но эти, в лохмотьях, набиты житейским
опытом по макушку, тогда как владелец торбы прост и наивен, как подсолнух.

И хоть бы зажал коленями свое имущество! Хоть бы огрызнулся разок! Нет,
оцепенел. Стоит и молчит - будто околдованный.

Выбивая пятками дробь, тряся рукавами и многозначительно перемигиваясь,
беспризорники сужают и сужают круги.

Свершилось! Околдованный морем смотрит себе под ноги, потом в
растерянности оглядывается. Ни торбы, ни беспризорников! В просветах между
колоннами нет никого, лестница пуста.

А в той торбе были сало, хлеб, смена белья, недочитанная книжка. Были!
Машинально рука тянется под брыль, к затылку. При подобных печальных
обстоятельствах в Гайвороне почему-то принято чесать в затылке.

Но почти сразу же он забывает о торбе. Несколько минут назад с ним
стряслось нечто более ужасное. Его не взяли на корабль!

За колоннами виден бронзовый Нахимов. Он стоит на площади спиной к
приезжему. Поза говорит сама за себя. Прославленный флотоводец дает
понять, что до приезжего ему нет никакого дела.

Еще более неприветливо ведут себя львы, которые лениво разлеглись по
обеим сторонам лестницы. С подчеркнутым равнодушием они воротят от
гайворонца свои надменные каменные морды.

А ведь он просился даже не на самый большой корабль, крейсер или
линкор, согласен был на любой, пусть маленький, пусть катер, лишь бы тот
был военный.

В гавани, как он и ожидал, их было полным-полно, этих военных кораблей.
Все одномастные, серые, чтобы сливаться с морем и без следа исчезать в
тумане - это-то он уже знал. Пушки грозно торчат в разные стороны. На
причал с палубы переброшены сходни, возле них стоят вахтенные. А на мачтах
- или как там... на реях? - полощутся разноцветные веселые флаги!

Перекинув торбу через плечо, он прошел вдоль причала, не пропустив ни
одного корабля. Сердце в груди трепыхалось, как флаг. У сходней он
останавливался, стаскивал свой брыль, говорил "Драстуйтэ!" или "Доброго
здоровья вам!". Потом долго переминался с ноги на ногу, держа брыль у
живота, ожидая, когда на него обратят внимание: по-деревенски вежливый и
терпеливый - ну вылитый пастушок из сказки!

Его замечали наконец. Матросы, свободные от вахты, перевешивались через
поручни, вступали в разговор. Выяснялось, что на корабле юнга не
требуется. Разговаривали, впрочем, дружелюбно, советовали малость
обождать, подрасти, а ведь это дело нехитрое: надо лишь вернуться домой и
побольше есть борща и галушек - не заметишь, как вырастешь.

Он печально кивал, потом брел к следующему кораблю.

Так обошел он весь причал, и ни разу с корабля не раздалось
долгожданное: "А хлопец вроде ничего себе. Эй! Вахтенный у трапа!
Пропусти!"

Да, тут хочешь не хочешь, а зачешешь в затылке!

Но, даже стоя в этой бесславной позе на ступенях Графской лестницы,
Григорий ни на секунду не пожалел о сделанном и не подумал о том, что надо
возвращаться в Гайворон.

Покинуть море, корабли? Невозможно! Особенно сейчас, после того как он
их увидел!..

КОТ В САПОГАХ

Он ощутил толчок в плечо. Сжав кулаки, обернулся. Опять эти...
пятнистые?

Нет. На лестнице стоял хлопец примерно одних с ним лет, с загорелым,
очень веселым, совершенно круглым лицом. Однако вначале внимание
гайворонца привлекли сапоги. Правильнее даже назвать их ботфортами. Они
были великолепны: непомерно высокие, настолько высокие, что верхнюю часть
пришлось вывернуть наизнанку и с небрежной лихостью опустить раструбом на
икры. Ботфорты делали круглолицего похожим на Кота в сапогах. Это невольно
располагало к нему.

К сожалению, Григорий произвел на него менее благоприятное впечатление.

- Ну и шляпа у тебя! - сказал Кот в сапогах, прищурясь. - Знакомая
лошадь подарила? У нас в Севастополе такие лошадям надевают, чтобы башку
не напекло.

Начало разговора, по всему, предвещало драку. Но и тут сказалась
гайворонская медлительность. Пока Григорий, нахмурясь, набирал воздуху в
грудь, пока замахивался, незнакомец, как воробей, скакнул повыше на две
или три ступеньки и преспокойно уселся там.

- Про шляпу забудь! - сказал он небрежно. - Я пошутил про шляпу.
Садись-ка лучше да расскажи: чому такый сумный?

Неожиданно Григорий почувствовал к нему доверие. Присев рядом на
ступеньку, он принялся довольно сбивчиво рассказывать о своих
злоключениях. Кот в сапогах не отрывал от него серьезного взгляда.

- Из дому подался - это ничего, - утешил он. - Я тоже думаю податься
кой-куда. Про это потом. Нагана, понимаешь, не имею. Пожевать хочешь? -
спросил он без всякой связи с предыдущим.

Григорий подумал немного, вспомнил об исчезнувшем сале и со вздохом
сказал, что хочет.

Тогда Кот в сапогах повел гайворонца за собой.

Он вел его долго, мимо домов и заборов, очень крутыми спусками и
подъемами. Выглядело так, словно бы морской город Севастополь построен на
огромных окаменевших волнах.

И это тоже понравилось Григорию.

На вершине горы они остановились передохнуть. За спиной был собор, а
внизу, у ног, - большие белые дома. Дальше синела бухта, и в нее медленно
входил пароход, большой и белый, как дом. Григорий даже задохнулся от
восторга.

Потом они ехали на трамвае куда-то через поля и виноградники. Конечной
остановкой была Кадыковка - окраина Балаклавы. Низенькие хатки были крыты
не соломой, как в Гайвороне, а черепицей. Казалось, от этого дольше
удерживаются на них отблески заходящего солнца. Оно было очень большое и
очень красное и медленно, с явной неохотой, погружалось в море.

"Никуда не пойду звидсы!" - еще раз подумал Григорий.

Мазанка, где жил Кот в сапогах - его звали Володькой, - была маленькая,
так что взрослым приходилось нагибаться, входя в дверь. Зато внутри было
чисто, уютно. Как дома в Гайвороне, пахло сухой травой и только что
выстиранными рушниками.

За ужином Володька продолжал проявлять заботу о приезжем. Заметив, что
тот стесняется, сам растолковал родителям, что вот, мол, хлопец заболел
морем, но где же и лечить эту болезнь, как не у нас, в Севастополе, верно?

Мать молчала - она была вообще молчалива, - а отец охотно улыбался.
Лицо у него было доброе, круглое, как у сына, только с усами.

Оказалось, что он вожак знаменитой в Балаклаве ватаги, то есть рыбацкой
артели. Судьба Григория, таким образом, решилась.