Чтение 74–й страницы книги ~Секретный фарватер~

принялся хладнокровно фотографировать то, что происходило в воде у его ног.

Лоттхен! Это было ужасно! Это напоминало давку у дверей мясного магазина!

И я позавидовал самообладанию нашего командира. Он не знает жалости к
побежденным, как герой древних саг. Я не могу так. Ты же меня знаешь. Я
лучше отвернусь...

* * *

Ночь в зарослях вспомнилась недавно - во время аудиенции.

Он стоял выпрямившись у стола, в обычной своей позе. Я видел его впервые
так близко. Он мельком взглянул на командира, потом устремил на меня
испытующий взгляд. Глаза были неподвижные, выпуклые, отчего создавалось
впечатление, что у него нет век (это незаметно на портретах).

Я принялся раскладывать на столе карту. Она показалась мне тяжелой,
словно была сделана из свинца, а не из бумаги.

Потом я отошел от стола, ожидая вопросов. Странно, что ноги тоже стали
тяжелыми.

Но во время доклада он ни разу не обратился ко мне, только изредка
взглядывал на меня.

Я продолжал чувствовать скованность во всем теле. Когда он устремлял на
меня взгляд, мною овладевала оторопь. (Говорят, в свое время он брал уроки
гипноза).

Не исключено, впрочем, что мое состояние объяснялось просто усталостью
после похода. А быть может, в кабинете было слишком жарко.

Кабинет был отделан только в черное и желтое. Сверху светила люстра,
круглая, как луна. Немолчно трещал вентилятор на столе. Полотнища знамен,
свисая со стен, покачивались от сквозняка, как заросли. Изредка через
неплотно прикрытое окно доносились протяжные возгласы: "Ахтунг!" Ими
обменивались часовые наружной охраны. Это было похоже на крик совы...

И тогда мне пришла в голову странная ассоциация.

По счастью, вскоре он отпустил нас наклоном головы, не спуская с меня
своих неподвижных, лишенных век глаз.

Я понимаю: ассоциация нелепа, страшна. Но мне не с кем поделиться, кроме
тебя. И от этих ассоциаций голова раскалывается на куски.

Я подумал: неужели же он совершит с нами предполагаемый дальний поход?
Мне будет казаться, что в нашу лодку через верхний люк43...

* * *

Лоттхен! Мы в Винете-два. Ждем приказа о выходе в дальний поход.

Из газет ты знаешь о наступлении в Дрденнах. Оно связано с нашим
ожиданием. Все, что совершается сейчас на фронтах, связано с ним. Надо во
что бы то ни стало оттянуть время!

Под Новый год на борт доставлен груз особой важности. Но я не должен
писать об этом. И я хочу сообщить тебе о другом.

Сейчас отправлюсь к командиру. Буду просить его отпустить меня домой, в
Кенигсберг. На самый короткий срок. На день, на несколько часов.

Мне хватит даже двух часов! Расстояние - пятьдесят километров, шоссе
отличное. Туда и обратно - час, пусть полтора часа, принимая во внимание
ночь (конечно, я отправлюсь ночью) и контрольно-пропускные пункты на шоссе.

Мне нужно только несколько минут побыть дома. Увидеть тебя и детей,
обнять вас и сказать, что я жив!

Ведь можно пренебречь даже самыми строгими запретами, если война уже
проиграна. Тем более сейчас, когда мы готовимся в дальний поход. Неизвестно,
скоро ли вернемся в Германию. Быть может, пройдет не один год...

И никто меня не узнает. Я обвяжу лицо бинтами. На контрольно-пропускных
пунктах меня примут за человека, который ранен в лицо. Не станут же сдирать
бинты с раненого офицера!

А для соседей ты сплетешь какую-нибудь историю. Скажешь, например, что
тебя проведывал друг твоего покойного мужа.

Решено! Иду к командиру. Как бы я хотел не отсылать это письмо!

* * *

Неудача! Командир отказал наотрез.

Положение, по его словам, обострилось. Мы ждем условного сигнала только
до двадцать четвертого апреля. Потом, если будет трудно прорваться через
Бельты и Каттегат, уйдем в восточную часть Балтики. Винета-три еще более
надежна, чем Винета-два. Надо нырнуть под гранитный свод, отлежаться,
выждать...

Это по-прежнему не смерть, Лоттхен!

Что бы ты ни услышала о судьбе нашей подводной лодки, помни, знай, верь:
я жив!

Но это письмо, надеюсь, убедит тебя.

Я нашел наконец способ отправить его.

Ковш, в котором мы стоим, бдительно охраняется. У шлагбаума всегда торчит
часовой. Конечно, солдатам невдомек, кого они охраняют.

Несколько дней, не обнаруживая себя, я наблюдал за часовыми, пока не
отобрал одного. Лицо его показалось мне наиболее подходящим.

Вчера ночью мы столковались. Он достаточно глуп, чтобы поверить небылице,
которую я придумал. И тем не менее он заломил непомерную цену. Короче
говоря, сегодня мои золотые часы и тысяча марок перейдут в карман его куртки
вместе с этим письмом.

А между тем ему надо лишь бросить письмо в почтовый ящик!

Я решил послать письмо по почте. Быть может, письма уже не
перлюстрируются. В тылу, наверно, царит хаос, сумятица.

Рискую. Но что же делать? Узнал по радио, что русские подходят к
Кенигсбергу. Еще несколько дней, и мы с тобой будем отрезаны друг от друга.

Кроме того, предстоит дальний поход... Если положение не улучшится, мы
уйдем в дальний поход.

И тогда...

Но до этого ты должна узнать, что я жив! Надеюсь, через два-три дня ты
уже получишь это письмо.

Прочитав и перечитав - для памяти, - немедленно сожги его! И никому ни
слова, ни полслова о нем, если ты дорожишь моей и своей жизнью!.."

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая. ПРОКЛАДКА КУРСА.

рофессор, по обыкновению, задернул шторы на окнах. Еще Плиний сказал:
"Мысль живее и ярче во мраке и безмолвии".

Наконец-то наступил тот момент, когда все стало ладиться в работе.
Появилась легкость в пальцах, мысль сделалась острее, изложение проще,
свободнее. И аргументы, которые недавно еще вяло расползались по бумаге,
теперь сами со всех сторон сбегаются под перо.

Произошло это после того, как легла на стол копия письма, найденного в
Балтийске. (Рышков незамедлительно передал ее Грибову для ознакомления и
консультации.)

Конечно, именно среди руин Пиллау и Кенигсберга можно было понять, чье
это письмо.

Венцель, в числе других фашистов, был повинен в разрушении Пиллау и
Кенигсберга. Быть может, даже смутно догадывался об этом, воображая свою
Линденаллее в дыму и пламени, но отгонял от себя страшную мысль.

Да, действовал как бы в бреду.

Сослепу продолжал наносить удары, не отдавая отчета в том, что каждый из
этих ударов рикошетом падает на его близких.

С монотонным, маниакальным упорством он повторял свой припев: "Я жив!"
Будто не только жену - себя самого старался уверить в этом.

Но Грибов сумел отбросить все лишнее - то есть личное.

Письмо штурмана он прочел как штурман. Словно бы процедил сквозь фильтр
найденные в Балтийске листки, отжал из них ревнивые упреки и сентиментальные
жалобы. На письменном столе остались даты и факты.

И снова, уже в третий раз, изменился "узор мозаики", который складывается
из карточек на столе.

Венцель подтвердил предположение Грибова о том, что тайная деятельность
"Летучего Голландца" была самой разносторонней. "Корабль мертвых",
несомненно, участвовал в "торговле из-под полы", конвоируя английский
никель. Но это было лишь одним из разделов его деятельности.

Он, несомненно, занимался не только экономической диверсией, но также и
военной, политической, идеологической. Как морской бог Протей, то и дело
менял обличье. Поэтому так трудно было вначале понять, разгадать его.

И в самом деле: попробуй-ка разгадай! То Цвишен готовится высадить в
Ирландии организаторов восстания. То сопровождает транспорт с никелем. То
принимает на борт какого-то "господина советника", которому поручено
"расшевелить этих финнов", чтобы удержать их от капитуляции.

Но во всех случаях он ввязывался лишь в крупную игру. "По маленькой" не
играл...

Факты и даты из письма Грибов тщательно сверяет с другими имеющимися в
его распоряжении сведениями. А затем выводы "суммируются" на небольшой,
формата атласа, географической карте, которая всегда под рукой.

Вскоре весь мировой океан испещрен красными зигзагами, короткими и
длинными. Это след "Летучего Голландца". Иногда он пропадает, чтобы опять
появиться через сотню, а то и тысячу миль. Да, едва различимый змеиный след,
опоясавший весь земной шар...

С год или с полгода назад, сидя у Грибова, Шура

Ластиков восхищенно сказал:

- И как это вам удалось, товарищ капитан первого ранга? Можно сказать,
прошли задним ходом по событиям.

Грибов усмехнулся, бережно расправил загнувшийся уголок карты:

- Да. Моя последняя в жизни прокладка - причем уже не своего, а чужого
курса. Иначе - биография "Летучего Голландца", положенная на карту. - Он
добавил, как бы извиняясь: - Ведь вы знаете: мы, моряки, привыкаем мыслить
картографически. Я не экономист, не военный историк. Я моряк, штурман. И
решение задачи у меня чисто штурманское...

Взяв за основу указания, мимоходом брошенные штурманом "Летучего
Голландца", он постарался восстановить прокладку курса. Ломаная тонкая линия
как бы проступала меж строк. Так, при соответствующей обработке, возникает