Чтение 4–й страницы книги ~Золотая баба~

служителей, замерших в разных концах доменного двора. Снова заговорил,
чеканя каждое слово, будто зачитывал некий указ:

- Да ведаете ли вы, канальи, какие превеликие стеснения и тяготы
нашему воинству выпадают, когда в орудьях и огненном бое нужда учинится?!
Нынешней весной под вольным городом Данцигом за одну ночь две тысячи душ
под неприятельской картечью да под ядрами полегло.

- Енаралы виноваты, а с нас шкуру драть? - непримиримо уставившись на
Татищева, сказал долговязый молодой мужик.

- Ну ты! - взвизгнул Тихон, подскочив к спорщику. Ткнул его кулаком в
зубы. - Опять народ мутить?..

- Эй, полегче на руку! - прикрикнул горный командир. - Строгость
строгостью, а по пустякам народ не след обижать.

- На таковом слове благодарствуйте, - проговорил долговязый и
поклонился.

Его примеру последовали немногие. Большинство рабочих остались стоять
в напряженно-враждебных позах.

- Слово что - тьфу... - проговорил пожилой рабочий, начавший этот
спор. - Спина-то не от слов ноет. Верни ты нам волю, господин начальник...

- Да что ты заладил, старик! - Татищев вышел из себя. - Никто тебя
воли не лишает. Только вместо расхристанности вашей, вполне для казны
бесполезной, дали вам твердый порядок: поработай на государство, а потом
как хочешь живи: песни пой, вино пей, землю паши. Да разве в крестьянском
труде легче вам живется?

- Отбились они давно от землепашества, ваше превосходительство, -
сунулся к начальству Тихон. - Целыми деревнями рыщут по горам - руду
изыскивают. Прослышали, что рудознатцам добрую награду за изысканное
железо, за медь дают, вот и кинулись шурфы бить по всему Уралу. Обнищали,
оборвались, а все не хотят к земле вернуться, каждый жар-птицу ухватить
мечтает.

- Во-от, вот она, ваша воля! - торжествующе произнес горный командир.
- Во всяком государстве обыватель должен иметь свободу, да только не
такую, чтоб каждый делал что хочет по прихоти своей; не такая должна быть
воля, как у диких зверей, но рассудительная, законами дозволенная, о благе
казенном радеющая. Такая воля в державе нашей водворена покойным
императором Петром Великим, а ныне сохраняется высокою защитою ее
императорского величества Анны Иоанновны. Если же, безумный старик, твоим
речам внять да по слову твоему всем поступать, у нас безгосударная смута
придет.

Один из кержаков, стоявших у вагонетки, с вызовом сказал:

- На вольной воле жили и ни для каких казенных польз поступаться ею
не желаем.

Народ на доменном дворе задвигался, послышался ропот. Служители стали
мало-помалу скучиваться вокруг начальства.

- Не хотите добром на завод идти - заставим, - веско сказал Татищев.

Воцарилось тяжелое молчание. Настороженные взгляды служителей и
горных офицеров словно в немом поединке сталкивались с озлобленными
взглядами бородатых людей в прожженной, латаной одежонке.

- Ваше превосходительство, - почтительный голос Фогеля прозвучал
совсем негромко, но его услышали даже те, кто стоял поодаль. - А как же с
указом о раскольниках быть?

- Мы вольны ему свое толкование давать, - быстро ответил горный
командир. - Будешь ждать, пока эти плуты сами к заводам соизволят
приселиться, не скоро толку добьешься... Сейчас у нас полтора десятка
казенных заводов, а я думаю к сему числу еще сорок прибавить! Где же
рабочих для них напасешься? Зорите скиты, господин управитель, сгоняйте
оттуда бездельников к домнам да к молотам!

Польщенный Фогель орлом смотрел на притихших кержаков.

- Вы слышали, это не я вам сказал! Его превосходительство из самого
Петербурга недавно прибыли, от ее императорского величества полномочия
имеют!

Когда они двинулись дальше, управитель чуть повернул голову к Тихону
и спросил:

- Эти пятеро на подаче руды, отец с сыновьями, - как их по
уличному-то?..

- Рябых, Карла Иваныч.

- Ты вот что, распорядись, чтоб без кандалов на завод их
доставляли... - Он в раздумье пожевал губу и с видимым сожалением сказал:
- А вот старику двадцать пять батогов дать придется. Женщин ихних - жену
старика и Анну, с ними в бегах бывшую, - от надзора освободить и работу
полегче подобрать...

Тропа вилась по верховому болоту. Сквозь редколесье виднелись мощные
складки хребта, покрытые темно-зеленым бархатом растительности. Снеговые
шапки гольцов нестерпимо горели на солнце. И над всем этим огромным
молчаливым миром плыли белые льдины облаков.

Размеренно покачиваясь в седле, Иван то и дело смотрел на эти быстро
движущиеся в синеве глыбы. Вяло отмахиваясь от комаров, путник скользил
взглядом по серо-ржавой растительности болота. Ему вновь и вновь
представлялась сложенная из плитняка стена каземата. Вот сквозь толстые
граненые прутья решетки просунулась рука, узловатые пальцы сжали ладонь
Ивана. В полутьме тюремной камеры лихорадочно заблестели несколько пар
глаз.

- Братишка! Беги ты от этого немца куда глаза глядят, не пустит он
нас на волю. Вон батюшку как исполосовали - второй день с соломы не
поднимается.

Иван с болью вглядывался в осунувшееся лицо старшего брата и, словно
оправдываясь, бормотал:

- Нет, не брошу я тут вас. А особливо матушку с Аннушкой жалко...
Право, поеду я...

За металлические прутья взялся второй брат. Приблизил лицо к самой
решетке и тихо проговорил:

- Открой хоть, куда посылает тебя управитель.

- А, к вогулам... - Иван мотнул головой в сторону и отвел глаза.

- Ну, не хошь, не говори, - обиженно сказал брат.

Порывисто сжав его руку в ладонях, Иван просительно сказал:

- Немец не велел. Да и сам не хочу замечать - сорвется... Нельзя ли
на родителя взглянуть... Напоследок.

Фигуры братьев растворились в полумраке. Через минуту возникли вновь.
Иван увидел тело отца, подхваченное четырьмя парами рук.

- Батюшка, благословите на путь шествующего, - сглотнув слезы, сказал
Иван.

Старик какое-то время искал глазами младшего сына, потом кое-как
поднял руку для крестного знамения, но тут же уронил ее и хрипло произнес:

- Бог тебя храни, Ивашка. А мы тут, мы...

И снова закрыл глаза.

Занятый своими мыслями, Иван и не заметил, что сосняк стал погуще, да
и деревца пошли более рослые и раскидистые. Только когда ветки несколько
раз хлестнули его, молодой человек сообразил, что снова началась тайга, и
пошел рядом с навьюченной лошадью...

Лес стал редеть. Взгляд Ивана все чаще останавливался на могучих
березах, стоящих в траве словно бы в чулках - кора была начисто снята на
высоту человеческого роста. На стволах других деревьев попадались зарубки
одного и того же вида. Невольно прибавив шагу, молодой человек шел теперь
вперед лошади, нетерпеливо подергивая за уздечку.

Березняк кончился. На большой поляне, поросшей высокой шелковистой
травой, было разбросано несколько строений - хранилище припасов на высоко
опиленных стволах, лабазы, низкая землянка с берестяной крышей, усеянной
черепами соболей. Несколько собак бросились навстречу Ивану, принялись
молча обнюхивать его и лошадь. Пожилая скуластая женщина, возившаяся у
камелька, прикрыв лицо рукавом, кинулась в землянку. Из-за кучи хвороста,
из-за перевернутых нарт, из-за угла амбара на Ивана опасливо смотрели
несколько пар детских глаз.

Из землянки показался невысокий мужик-вогул с заспанным лицом, с
короткой косицей, в которую был вплетен узкий ремешок. Он прикрикнул на
собак, прыгавших вокруг лошади, и вопросительно посмотрел на Ивана.

- Здравствовать вам, дядя Евдя, со всем семейством. Поклон вам от
крестового - Антипы из Терентьевой деревни, по прозванию Рябых.

- И ты, паря, здравствуй. И Антипе здравствовать. - Евдя говорил
по-русски сносно, хотя и с типичными для вогулов придыханиями на каждом
слове.

Некоторое время он молча разглядывал рослого широкоплечего гостя,
потом неуверенно спросил:

- Э-э, да ты не Ивашка ли?

- Он самый.

- Ну и разнесло тебя, паря, раскрасавило. Запрошлый год гостевали,
совсем ребятенок был.

- Осьмнадцатый год пошел, матка сказывала.

Самбиндалов принял поводья и, ласково потрепав лошадь, повел к
лабазу. Расседлывая ее, он что-то бормотал по-вогульски, то и дело
поглаживая холку, потом принялся почесывать щепкой спину животного. Принес
плошку с тлеющими трутовиками, поставил ее так, чтобы дым несло в сторону
лошади. Сказал:

- Ну вот, милая, теперь гнус не потревожит.

Перед входом в землянку тоже курился короб с трутовиками. Переступив
через него, Иван попал в полутемное помещение, устланное оленьими шкурами.
В одном углу висел кожаный мешок с привязанным к нему серебряным блюдом, в
другом - небольшой образ.

Перехватив взгляд гостя, Евдя объяснил:

- На всякий случай и русскому богу Миколе молюсь, и нашему Ортику.