с ног тех, кто встал на его пути. Ничего этого я не знаю. Может быть, то
были не до конца материализованные призраки, а может быть, кому-то там,
наверху, позарез требовалась полицейская погоня без результата. Меня долго
преследовал какой-то могучий матрос в бескозырке, опоясанный поверх
тельняшки почему-то белыми пулеметными лентами. Он кричал мне вслед: "Держи
вредителя!". А за спиной Влад Яныча строчили автоматные очереди,
сопровождаемые криками "хенде хох".
кустами. Влад Яныч громко дышал и хватался за сердце.
мир Баха, Генделя и Вивальди, реальность перед ним блекнет, а эта нечисть
блекла перед реальностью. Я тогда еще только созревал для такого вывода и
сказать вот так, как сейчас - поэтично, красиво, с привлечением классиков, -
ни за что б не сумел. Но я все равно не мог согласиться с Влад Янычем.
Георгеса я уважал и ничуть не боялся.
увеличительное стекло, а между тем примечал очень мало. Никак не мог понять,
где мы. Ни центр, ни черемушки, черт те что.
разочарованию. Зато Влад Яныч был полон сил.
недоуменно:
ними. Пойдемте, Володя!
солнцем.
книги доставал, я знаю, у кого. Идемте.
рынки, когда все у метро можно купить?
Георгеса. Я вообще по натуре не детектив. Как там? Многая знания - многая
печаль, так, что ли? К тому же я запланировал себе массу дел, среди которых
одно, связанное с Тамарочкой, представлялось мне более интересным, чем
букинистические изыскания в стране, переполненной книжным ломом. Да и устал
я от этого.
сплю, никогда бы не поверил, что все это мне не снится. Как, впрочем, и
многие из вас, на себе испытавшие то, что Манолис так хорошо обозвал
"одевятнадцативековиванием". У вас, наверное, имеются свои собственные, не
менее странные воспоминания о тех волшебных, жутких, переполненных абсурдом
днях, когда процесс только начала проявлять себя и не оставлял нам никакой
надежды хотя бы грубо, в нулевом приближении, чем все это закончится и что
означает.
момента, когда мы выбежали из его дома, день, переполненный впечатлениями
самыми ошеломляющими, я до сих пор вспоминаю с некоторым стыдом - сам не
знаю отчего. Все было настолько нелогичным, а нелогичность была настолько
пошлой, что разум просто отказывался воспринимать воспоминания как
реальность.
чувство), что все, тогда происшедшее, все, мной увиденное тогда скреплено
неким глубоким и чрезвычайно важным для меня смыслом, уловить который мне до
сих пор толком не удается. Прошу заранее простить меня за ту заумь, которой
мне не терпится поделиться, но я пришел вот к какой гипотезе. Она, может,
слишком абстрактна, но другой, к сожалению, нету.
концептуальная, то есть имеющая, подобно литературному произведению,
завязку, развитие, кульминацию и развязку. Жизнь каждого человека имеет
сюжет, смысл, который укладывается в нескольких словах. На самом-то деле
этих смыслов у каждого человека полно, только смерть ставит точку в нужном
месте и, таким образом, словно Роден, отсекает все смыслы, кроме одного -
главного. И все зависит от того, когда человек умрет - только последняя
точка может показать другим, какая на самом деле была суть и какие были
основные законы той или другой уже закончившейся жизни. Бывает, правда, и
так, что сюжет давно закончен, а человек еще долго не умирает. Как Дантес,
убивший Пушкина и лет, по-моему, до девяноста коптивший небо. И смысл его
жизни изменился, он уже давно забыл, что пристрелил у Черной речки какого-то
поэта, и все остальные забыли, и смысл его жизни, главный сюжет его жизни
оказался совсем другой, наверняка мелкий и подленький. А тот Дантес, который
шмальнул по невольнику чести, умер - там же причем, у той же самой Черной
речки и в то же самое время.
с Сухово-Кобылиным. Он был мелким писателишкой и фатом, но потом убил
чересчур навязчивую любовницу, чудом избежал наказания и, переварив все это,
стал великим писателем. Вместе с любовницей умер тогда и он сам. Потом, надо
полагать, умер и великий писатель, оставив нам три знаменитых пьесы. Ему на
смену пришел кто-то другой, которого мы не знаем. И мы не знаем, что с ним
происходило, с тем третьим, который выдохся и уже опять не был великим
писателем, нам повесть этой третьей жизни уже неизвестна.
есть и если он хочет-таки, чудак-человек, ее ухватить. Ведь бывает, что
ничего такого в страшный смертный час человеку не открывается. И никто потом
не старается разгадать этот его последний смысл. А даже если и пытается, то
не факт, что находит.
мной увиденное в тот день. Непонятно, да? Жаль, что многого я не помню - я,
ни капли не выпив, с каждой минутой впадал во что-то наподобие опьянения.
Воспоминания поэтому обрывочны и, может быть, не совсем соответствуют
увиденному.
деревенское кладбище, в городе, между прочим, совершенно немыслимое. Одни
кресты - я потому и запомнил его, что одни кресты.
изумленные, на нас уставился, хотя мы-то как раз самые ординарные. Вот
проехал автомобиль древней конструкции и с клаксоном типа "груша". За рулем
- вполне современный мужик из новых русских в мотоциклетном зачем-то шлеме.
неоновыми надписями - все с твердыми знаками на концах слов, даже если
написано по-английски. Толстая торговка со связкой бубликов. А вот из окна
автобуса я вижу кладбище. Но уже почти центр, а кладбище то же самое - одни
кресты. Я говорю Влад Янычу:
сердито фыркает:
букиниста, я увижу то же самое кладбище из окна какой-то пельменной под
названием "Бистро "И недорого"". Там была очередь из людей во фраках - я
подумал, помню, что здесь симфонический оркестр питается.
судя по рубильнику, валторнист (двойные пельмени со сметаной и уксусом)
немедленно отреагирует категорическим тоном:
собрания трудов Мартына Зедеки, а я звоню Вере по телефону. У будки ожидает
своей очереди позвонить расхристанный солдат с длинным ружьем в руке. Он
нервничает и все время сплевывает.
чувство юмора.
сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь.
сегодня с ней виделся. И вам это прекрасно известно. Позовите немедленно.
Очень нужно.
Никитин Юрий
Русанов Владислав
Контровский Владимир
Посняков Андрей
Махров Алексей
Мацумото Сэйте