Юрий Поляков

Козленок в молоке

КАК Я ВАРИЛ "КОЗЛЕНКА В МОЛОКЕ"

Когда моя книга "Козленок в молоке" увидела свет, я получил множество
писем, в которых было немало разных вопросов. Но, по сути, всех читателей
интересовало примерно одно и то же. А именно:

Как я решился сочинить "литературный роман"?

Что я имел в виду, давая роману такое странное название -- "Козленок в
молоке"?

Каких реальных литераторов я "спрятал" под фамилиями персонажей романа?

И правда ли, что я был избит в Доме литераторов группой взбешенных
персонажей романа?

Поскольку на письма всех читателей я, к сожалению, ответить не в
состоянии, мне и пришла в голову идея написать это предисловие к очередному
переизданию романа, который, к моему немалому удивлению, стал бестселлером,
хотя в нем никого не убивают, а эротические сцены хоть и имеются, но
всего-навсего в количестве, необходимом для раскрытия внутреннего мира
героев. Кстати, некоторые эротические сцены, изъятые в прежних изданиях, на
сей раз я восстановил...

Прежде всего отвечу на последний вопрос. Нет, никакому насилию со
стороны прототипов я не подвергался ни в стенах писательского клуба, ни в
каком-либо ином месте. В противном случае, дорогие читатели, вы бы не
держали сейчас перед собой это предисловие. И объясняется это отнюдь не
смягчением литературных нравов (они жестоки как никогда), а тем, что в
творчестве я исповедую принцип "придуманной правды". Все мои герои вполне
могли существовать, они даже порой напоминают существующих деятелей
отечественной словесности, более того, история, с ними приключившаяся,
вполне могла произойти, но на самом деле таких людей никогда не было и
подобные события никогда не имели места в истории российской литературы.

Всеми силами я старался удержать будущих читателей романа от ложных
идентификаций. Например, менестрель-шестидесятник Перелыгин, исполняющий
свои стихи под виолончель, в первоначальном варианте носил фамилию
"Пыльношлемов", но поскольку это сразу ассоциировалось у вдумчивого читателя
со знаменитыми строчками Б. Окуджавы про "комиссаров в пыльных шлемах", я
избежал недоразумения, отдав эту фамилию эпизодическому персонажу. И
проблема ошибочного узнавания была исчерпана, ведь каждый знает, что сам
Окуджава исполнял свои стихи под гитару, а не под виолончель, каковая хоть и
стала мощным орудием демократии, но в руках совершенно иного мастера
культуры.

Попадается в письмах и такой вопрос: имеют ли встречающиеся на
страницах романа поэты-контекстуалисты отношение к реальным
поэтам-концептуалистам? Но ведь достаточно сравнить приведенные мной в
тексте образчики контекстуальной поэзии с образцами широко публикуемой ныне
концептуальной поэзии, чтобы самим без труда на этот вопрос и ответить. Но
раз уж зашла речь о стихах, могу сообщить, что первоначально все события
романа должны были происходить в чисто поэтической среде, а называться он
должен был так: "Мастер лирической концовки". Впрочем, когда десять лет
назад этот сюжет пришел мне в голову, он тянул максимум на большой рассказ,
работу над которым я все откладывал и откладывал.

Честно говоря, каждый писатель чем-то похож на огуречную лиану,
покрытую множеством цветков, большинство из которых так никогда и не будут
оплодотворены пчелиным трудолюбием литератора и не вырастут до размеров
полноценного художественного зеленца. Возможно, именно такая участь ждала и
сюжет про мастера лирической концовки, если б не одно обстоятельство. Много
лет назад во время вечерних прогулок вдоль знаменитого Орехово-Борисовского
оврага я рассказал этот сюжет своему другу Геннадию Игнатову. И всякий раз
после этого, когда я начинал томиться в рассуждении, чего бы написать, он
мне с пневматическим упорством указывал на этот полузабытый сюжет. "А что?!"
-- однажды подумал я, и через полтора года сюжет для большого рассказа
превратился в роман, по нашим ленивым временам тоже довольно большой. Так
что, пользуясь случаем, хочу поблагодарить своего давнего товарища за
плодотворную настойчивость!

Но, по большому счету, писатель -- всего лишь карандаш, которым эпоха
выводит необходимые ей слова. Ты можешь ощущать себя охренительным
демиургом, замыкаться в замок из слоновой и даже мамонтовой кости, но именно
эпоха "затачивает" тебя, условно говоря, с красного или синего конца и,
помусолив, утыкает в чистый лист бумаги. Твоя задача -- не сломаться под ее
нажимом.

Позвольте, можете спросить вы, при чем же здесь описанная в романе
нереальная ситуация, когда человек, не сочинивший ни единой строчки,
человек, весь литературный багаж которого заключается в папке с чистыми
листами бумаги, при помощи откровенно плутовских ухищрений становится
всемирно известным писателем? А вы оглянитесь вокруг, отвечу я. Разве мало в
советской и постсоветской литературе писателей, чьи имена известны всем, но
чьи книги, или, как теперь принято выражаться, тексты мы с вами никогда не
читали, а если и пытались, то очень быстро уперлись в дилемму: или это --
галиматья, или мы с вами ни черта не смыслим в литературе.

Существует два основополагающих принципа взаимоотношений между
(употребляя птичий язык современного литературоведения) отправителем
коммуниката и реципиентом, то есть, попросту говоря, между автором и
читателем. Первый принцип: "Читатель всегда прав". Доведенный до крайности,
он оборачивается так называемым бульварным чтивом: "Тихо застонав, она
ослабла в его крепких загорелых руках и через мгновение почувствовала внутри
себя что-то большое и твердое..." Второй принцип: "Писатель всегда прав".
Доведенный до крайности, он оборачивается этой самой папкой с чистой
бумагой. Ибо писатель, которого невозможно прочесть, в сущности, мало чем
отличается от писателя, которого нельзя прочесть вследствие "ненаписанности"
текста. Мы живем в эпоху литературных репутаций, нахально пытающихся
заместить собой собственно литературу.

Впрочем, эта постмодернистская реальность легко распространяется и на
другие сферы нашей жизни. Мы слушаем певцов, лишенных голоса и даже слуха.
Нашу жизнь определяют политики, за всю свою деятельность не принявшие ни
одного верного решения. А консультируют их ученые, не замеченные ни в одном
сколько-нибудь серьезном исследовании. Мы с вами страдаем от реформ, даже не
понимая, в чем они заключаются, а не понимаем мы этого в основном благодаря
подробным телевизионным политкомментариям. Современное телевидение, как
справедливо сказано, -- это изобретение, позволяющее заходить к нам в
спальню тем людям, которых мы не пустили б даже на порог своего дома. А как
вам нравятся "властители дум", утонченная творческая интеллигенция,
старательно выполняющая функции козла-провокатора, ведущего покорное стадо
на заклание?

И так ли уж в этой ситуации фантастична история выгнанного со стройки
Витька Акашина, которого два приятеля во исполнение заключенного в нетрезвом
виде пари "заделали" всемирно известным писателем? Кстати, в некоторых
письмах меня упрекали в неоригинальности этого сюжета, ссылаясь, в
частности, на известную повесть А. Аверченко. Но, конечно, правильнее всего
сослаться на пресловутую интертекстуальность, которую задолго до
постструктуралистов открыл русский народ, обмолвившись поговоркой: "Плоха
песня, непохожая ни на какую другую песню!" И действительно, оригинальные
сюжеты, как известно, можно по пальцам сосчитать, а избранная мной коллизия
и вообще бродит по мировой литературе давным-давно. Собственно, даже
"Ревизор" о том же: "Есть другой "Юрий Милославский". Так тот уж мой..." Но
с гоголевских времен ситуация значительно переменилась как в жизни, так и в
литературе. Что я имею в виду? А вот что. Представьте себе, будто
"приехавшим по именному повелению чиновником из Петербурга", настоящим
ревизором, оказывается все тот же Иван Александрович Хлестаков! Представили?
Не правда ли, очень современно?

Мы преступили в нашей жизни какую-то крайне опасную границу.
Собственно, отсюда и название романа. Запрещение варить козленка в молоке
матери его -- табу из древнего Моисеева кодекса. Существует множество
исторических и этнографических объяснений этой заповеди, но всякая старая
мудрость имеет особенность трактоваться расширительно. А что, разве, вступив
в борьбу с природой, мы не варим козленка в молоке матери его? А что, разве
швырнуть русский народ сначала в палочный социализм, а потом, когда он
смягчил и приспособил этот уклад под себя, погнать его той же палкой в дикий
капитализм, -- не значит сварить козленка в молоке матери его? А деятель
культуры, который, вместо того чтобы "милость к падшим призывать",
призывает "раздавить гадину", имея в виду обездоленную "реформами" часть
населения, -- разве он не варит козленка в молоке матери его?

Многие авторы писем замечают, что читать роман очень весело, но по
окончании чтения становится очень грустно. Увы, это стойкая традиция
российской сатиры, восходящая скорее не к "пародийному модусу
повествования", а к невеселой отечественной реальности, в чем все мы каждый
по-своему виноваты. Потому-то я и не стал совсем уж скрываться за столь
модной сейчас "авторской маской", а вывел самого себя на страницах романа в
качестве эпизодического лица и без особого, как вы заметите, снисхождения.
Что же касается главного организатора всей этой литературной аферы, от имени
которого и ведется повествование, то мало-мальски внимательный читатель
увидит, что нигде на всем пространстве романа он ни разу не назван ни по
имени, ни по фамилии, полностью отсутствуют и описания его внешности.
Полагаю, смысл этого незамысловатого авторского ухищрения понятен. Мы живем
в эпоху, когда антигероем может стать каждый.

Вот и все, о чем я хотел предуведомить читателей. Остальное, надеюсь,
будет понятно из книги. Ведь, как заметил один из моих героев,