Чтение 55–й страницы книги ~Козленок в молоке~

комнате один. Карты были сделаны из обычной фотобумаги и представляли собой
довольно грубые коллажи, составленные на основе вырезок из западных
порнографических журналов -- их иногда просовывали к нам в страну через щель
под железным занавесом. Но белокурых девиц с осиными талиями и
вздыбленными бюстами автору-изготовителю для всей колоды не хватило, и он
восполнил этот недостаток несколькими любительскими снимками какой-то своей
подружки, раскинувшейся на тахте под самодельным торшером. И хотя грудь у
нее висела, как уши грустного терьера, а на простоватом курносом лице играла
настороженная улыбка продавщицы, обвешивающей покупателя, именно эта голая
советская труженица, а не журнальные красотки, волновала меня по-настоящему.
Если быть уж совсем откровенным, то она и стала моей первой женщиной! И звал
я ее почему-то Инной... В этом имени была некая проникновенная
таинственность! И вот однажды, придя из школы, я обнаружил колоду
разбросанной по полу, а карты с Инной были разорваны на мелкие клочки. В
комнате до тошноты пахло нафталином: видимо, мать боролась с молью и
случайно наткнулась на мою тайну. Я собрал колоду, отнес на улицу и выбросил
в помойный бак в чужом дворе. Без Инны эти настриженные из журналов
красотки меня абсолютно не интересовали... Мать сделала вид, что ничего не
произошло, я -- тем более. Но с тех пор она никогда больше не отправляла
меня по вечерам в кино... А может быть, у нее просто больше не было причин
отправлять меня в кино? Потихоньку она начинала болеть...

Вернувшись от телефона к машинке, я снова возложил персты на клавиши,
однако ничего, даже отдаленно напоминающего трепет вдохновения, не ощутил,
хотя несколько раз глубоко вдыхал и надолго задерживал воздух в легких.
Пришлось выпить еще полрюмочки, потом еще... Мои чресла снова наполнились
зноем похоти, но сколько я ни дышал, привычной переброски энергии из
животного подполья в духовный верх не происходило. И никаких новых идей,
кроме желания освободиться от распиравших меня порывов пошлым библейским
способом, в голову не залетало. Я вдруг подумал о том, что Инна давно уже
состарилась, а может быть, и умерла. И вдруг понял настоящую причину той
давней материнской ярости: ведь на вид Инна была ее ровесницей! И еще одну
вещь я понял совершенно неожиданно: у разорванной в клочки Инны было такое
же, как и у Анки, упругое, зовущее, стремительно сужающееся книзу лоно...

И тут снова, точно стараясь восполнить свое недельное молчание,
зазвонил телефон. Это был Любин-Любченко.

-- Я все понял, -- сказал он. -- Это гениально!

-- Что вы поняли?

-- Все... Нам надо встретиться.

-- Когда?

-- Как можно быстрее!

-- Хорошо, -- сказал я, даже радуясь возможности отвлечься от всего
этого кошмара. -- Через час в ЦДЛ.

Вероятно, от моего тела исходили особые волны, потому что встречные
женщины смотрели на меня с волнующим испугом. А в троллейбусе какая-то
студентка, которую я зачем-то вообразил себе голой и сладостно изгибающейся,
вдруг покраснела как маков цвет и сердито отвернулась к окну...

В холле томился Любин-Любченко. Он сидел у журнального столика,
подперев задумчивое лицо кулаками, которых из-за непомерной длины манжет
видно не было, и складывалось впечатление, будто теоретик авангарда сидит
опершись подбородком о копыта. Увидев меня, он затрепетал, радостно
облизываясь, и я с ужасом почувствовал, что его всегда отвратительная
масленая улыбка вдруг показалась мне не лишенной приятности. Доехали! Я
сунул руку в карман брюк и с ненавистью ущипнул себя за ляжку.

-- Ну? -- спросил я, подойдя к нему.

-- Это гениально! -- повторил он. -- Вы, конечно, знаете, что в
эзотерической философии пустота определяется как то место, которое создано
отсутствием вещества, требуемого для строительства небес?

-- Амбивалентно, -- ответил я.

-- Отлично. На саркофаге Сети Первого есть изображение пустоты,
представляющее собой полунаполненный сосуд. Чашу... Я сразу понял тонкость
названия романа! Но такой глубины даже не предполагал...

-- Вестимо, -- значительно кивнул я.

-- Теперь о чистых страницах. Они -- белого цвета. Я даже не буду
останавливаться на том, что, по Генону, белый цвет представляет собой
духовный центр --- Туле, так называемый "белый остров" -- страну живых или,
если хотите, рай. Кстати, Лойфлер в исследовании о мифических птицах
связывает белых птиц с эротизмом... Понимаете?

-- Вы меня об этом спрашиваете? -- вздрогнул я всем телом.

-- Но это еще не все. Чистая страница -- это окно в коллективное
бессознательное, поэтому, существуя в сознании автора и не существуя на
страницах рукописи, роман тем не менее существует в коллективном
бессознательном, куда можно проникнуть, распахнув, как окно, книгу...
Понимаете?

-- Скорее нет, чем да...

-- А это практически и нельзя понять, не учитывая новейшие теории,
трактующие человеческий мозг как особое считывающее устройство! Таким
образом, чистая страница -- это прежде всего шифр для выхода сознания в
надсознание -- к астральным сгусткам информационной энергии, где безусловно
есть и сочиненный, но не записанный роман вашего Виктора...

-- Трансцендентально...

-- Да бросьте! Роман мог быть не только не записан, но даже и не
сочинен вообще. Неважно! Главное -- это шифр, открывающий тайники астральной
информации, где каждый может найти свое. Только за это Виктору нужно
поставить памятник напротив Пушкина!

-- Не варите козленка в молоке матери его! -- ревниво сказал я.

-- Я смотрю, вы тоже попали под влияние Акашина: говорите просто его
словами! Но это естественно: быть рядом с гением... Надеюсь, вы одобрите
название, которое я дал творческому методу, открытому Виктором! Табулизм.

-- Почти -- бутулизм...

-- Ну что вы такое говорите? Это же -- от "tabula rasa". Помните,
римляне называли так чистую, выскобленную доску? Понимаете? Табулизм -- это
не просто возносящая нас ввысь энергия чистой страницы, это вообще запрет --
табу на любое буквенное фиксирование художественного образа! Любое... В
общем, подобно "концу истории" мы подошли к "концу литературы". И в этом
гениальность открытия Акашина, равного открытиям Эйнштейна! Теперь-то мне
ясен эзотерический смысл слова, сказанного им в прямом эфире! Ничего другого
он сказать-то и не мог!

-- Не мог, -- согласился я.

-- Вот именно: экскремент -- это символ завершения духовной эволюции, в
нашем случае -- "конец литературы". Улавливаете? И только теперь я понял
подлинный смысл его фразы: "Не вари козленка в молоке матери его..."

-- И какой же смысл?

-- Боже, я думал, вы умнее. Молоко какого цвета?

-- Белого.

-- Ну вот! Записывать литературу на бумаге так же недопустимо, это
такое же табу, как у древних -- запрет на смешанную пищу, на козленка,
сваренного в молоке... А это значит, что даже самый невинный знак,
начертанный на бумаге, навсегда закрывает нам выход к информационному полю
Вселенной! Понятно?

-- Теперь -- да.

-- А мне теперь понятно, почему мудрые американцы предпочли
ненаписанный роман Виктора пачкотне этого графомана Чурменяева.
Справедливость восторжествовала! Вот и все, что я хотел вам сказать. Я,
кстати, написал об этом статью. "Табулизм, или Конец литературы". У нас,
конечно, не напечатают... Надежда только на "тамиздат". Но услугами этой
бездарности Чурменяева я пользоваться не собираюсь, да он и не согласится:
разъярен... Это же пощечина ему и всем подобным! Но вот если вы через
Виктора...

-- Давайте статью, -- кивнул я.

Любин-Любченко протянул мне большой фирменный конверт журнала "Среднее
животноводство" со стилизованным барашком в уголке.

-- Под псевдонимом? -- уточнил я.

-- Конечно! -- конспиративно облизнулся он. -- "Автандил Тургенев".

-- Хорошо, -- одобрил я. -- Но только вы понимаете, что об этом никто
знать не должен? Никто!

-- Конечно.

-- Копия у вас осталась?

-- Что вы! Я всегда помню, в какой стране мы живем...

-- Вы кому-нибудь об этом вашем открытии уже говорили?

-- Нет, вам первому...

-- Я прошу вас -- не говорите пока никому. Чурменяев может перехватить
идею! Он ведь тоже статьи пишет.

-- Это исключено! Я лучше откушу себе язык...

29. ИЗНАСИЛОВАНИЕ НАДЕЖДЫ

Забрав статью и размышляя, чем же Любин-Любченко будет облизываться,
если откусит себе язык, я направился к буфету -- выпить кофе. По пути я
просто утомился принимать бесконечные поздравления от встречных писателей,
точно я был счастливым родителем скрипичного вундеркинда, выигравшего
международный конкурс. В холле меня перехватил и отвел в сторону Иван
Давидович: оказывается, он терпеливо ждал за колонной, пока я закончу
разговор с Любиным-Любченко. Взяв меня под локоток, он жарко зашептал, что
ни на минуту не переставал верить в победу и чрезвычайно горд своим
непосредственным участием в мировом триумфе Акашина! И как раз теперь
настало время ненавязчиво довести до общественного сознания, кто конкретно в
заснеженной сибирской деревне Щимыти дал жизнь будущему лауреату
Бейкеровской премии. Ирискин даже посоветовал издать роман на Западе под
настоящей фамилией Виктора, не изуродованной невежественным председателем