гром выстрелов во мраке, проломленные черепа, перебитые руки и ноги, лужи
крови, вопли, стоны, небеса озарены пламенем пожара, в бурное море
спускаются спасательные шлюпки, а он стоит на мостике, спокойный,
невозмутимый, и хладнокровно командует.
мостика, он поспешно приказал, чтобы всех до единого пассажиров нижней
палубы (и женщин тоже, прибавил он, чуть подумав) обыскали и все оружие,
даже самое пустячное, отобрали до конца плавания. Распорядившись так, он
несколько успокоился и, несмотря на боли в животе (донимали газы), сумел
подобающим капитану небрежным тоном рассказать об утреннем происшествии
профессору Гуттену и доктору Шуману. И очень был разочарован, когда они
поверили этой напускной небрежности и не приняли случившееся всерьез.
неодобрения, чем condesa. В конце концов, ее нельзя судить слишком строго -
женщина слаба здоровьем, да еще попала в условия, отнюдь не соответствующие
ее благородному происхождению; и однако уже одно ее присутствие на борту при
подобных обстоятельствах - знак, что в мире очень и очень неблагополучно. А
ее поведение, пожалуй, бросает тень на его, капитана, авторитет не меньше,
чем потасовка, затеянная наглецами на нижней палубе. И ведь он заботится не
только о себе: непререкаемая власть капитана должна ощущаться на корабле
ежедневно, ежеминутно, всегда и во всем, и любая угроза этой власти - не
только его личное дело. Роль капитана обязывает: на своем посту он -
представитель высшего закона, первый и главный его долг - добиваться
безоговорочного повиновения от всех и каждого на корабле, - и не сумей он
исполнить этот свой долг... да ведь это в какой-то мере подорвет самые устои
общества, основанного на Священном Законе. Такого нравственного падения он
бы не перенес. Да и не придется. Он ничего подобного не потерпит.
собравшуюся у него за столом. Вот Фрейтаг - что за человек? Просто пассажир,
для которого корабль - всего лишь общедоступный способ легко и удобно
переправиться из одного порта в другой. И Рибер такой же. Профессор Гуттен -
человек ученый, но что может любой профессор знать о суровой правде жизни на
море? Доктор Шуман достоин всяческого уважения - и все же он, капитан, не
однажды замечал: доктор не понимает по-настоящему, что такое дисциплина на
корабле, нет у него настоящего уважения к чинам и званиям. Не раз
приходилось деликатно напоминать ему, что, когда матросы попадают в лазарет,
нечего с ними чересчур нянчиться, будто с настоящими пациентами у себя дома.
А в иные минуты можно даже подумать, будто доктор плавает на "Вере" для
собственного удовольствия, для поправки здоровья. Правда, если б не его
больное сердце, он и не пошел бы на пароход врачом, а все же... вот сегодня
утром он побывал на нижней палубе и словно не заметил стычки, разыгравшейся
в конце богослужения, а заговорил о том, что ночью две женщины рожали прямо
на палубе и теперь он перевел их с младенцами в каюту, им надо хотя бы дня
три-четыре полежать в постели. Не хватает человеку здравого смысла и чувства
меры, не понимает он, что важно, а что нет.
они все время о чем-то вполголоса лопочут между собой. Фрау Шмитт через
голову Рибера что-то рассказывает фрейлейн Лиззи, к ней наклонились сидящие
напротив фрау Ритгерсдорф и жена Гуттена и тоже слушают. Фрау Гуттен
жалостно качает головой. Капитан сделал вид, что увлечен обедом, но его с
досады бросило в жар, и опять начались рези в животе.
больным стариком Граффом и неприятного разговора с Баумгартнерами, несколько
утихла; она побродила по палубе и, как рано или поздно случалось в тот день
всем пассажирам, от нечего делать стала, точно в зоологическом саду,
наблюдать странную жизнь внизу, за решеткой люка. Неподалеку оказался
молодой американец с замкнутым лицом - Дэвид Скотт, он тоже облокотился на
перила, сгорбился так, что воротник налезал ему на уши. И тут фрау Шмитт
увидела внизу нечто очень печальное. Прислонясь спиной к борту, сидел
человек, очень худой, жалкий и оборванный, но, кажется, молодой - не
поймешь, спутанные волосы взлохмачены, босые ноги подобраны так, что колени
торчат, пальцы то поджимаются, то расправляются, словно от боли, - и плакал
горько, не скрываясь, как малый ребенок. Он плакал навзрыд, тер глаза
кулаками, широко раскрытый рот его кривился, точно у воющего пса; а у ног
лежали какие-то мелкие вещицы, фрау Шмитт не могла их разглядеть. И никто на
него не обращал внимания; рядом сидели люди с каменными, равнодушными
лицами; мужчины, сойдясь в кружок, стояли к плачущему спиной, женщины,
поглощенные своими заботами, ходили взад и вперед и едва не наступали на
него. Казалось, он один в целом мире; когда у тебя несчастье, людские сердца
становятся глухи, подумала фрау Шмитт, и ее сердце дрогнуло, опять
подступали слезы, но тихие, кроткие, - слезы не о своем, но о чужом горе.
никто с ним не заговорит? Хоть бы спросили, что с ним случилось. А молодой
человек отвечает - с какой стати спрашивать, они уже и так знают, что
случилось. И понимаете, оказывается, был такой приказ, уж не знаю, кто
распорядился, и у всех внизу отобрали ножи и всякие острые инструменты, а
этот бедняк - резчик по дереву.
забыв свою застенчивость, заговорила погромче; капитан прислушался, резко
выпрямился, лицо его с каждой минутой становилось мрачнее, но рассказчица
ничего не замечала.
есть такие чурбачки, деревяшки, он из них вырезывал маленьких зверюшек и
думал продать их нам, в первом классе. Герр Скотт достал несколько штучек из
кармана и показал мне, и они прелесть, такие детски наивные, и герр Скотт
сказал - это настоящий художник. Ну, правда, вы же знаете, американцы
обожают примитивное искусство, потому что другого они не понимают. Конечно,
их испортили негры - чего же еще от них можно ждать? Я только улыбнулась и
ничего ему не сказала; но тот бедняк на нижней палубе так горевал! Когда
офицер спросил у него нож, он вообразил, что это взаймы, на минуту,
представляете? Думал, что сейчас же получит свой ножик обратно. Вы только
подумайте. Американец мне все рассказал. Он сам все это видел и слышал. И
очень рассердился, так, знаете, сдержанно, даже побледнел, в лице ни
кровинки. Понимаете, тот бедняк вместе с ножиком все потерял, конец всем его
надеждам и его любимому занятию, вот он и плакал, так плакал, прямо как
дитя.
стуле и прижала к губам салфетку.
пропищала тоненьким, девчоночьим голоском:
имущество! Дорогой господин капитан, пожалуйста, прикажите, чтобы ему отдали
его ножик, а?
вопреки ее ожиданиям, капитан не ответил милой рыцарской любезностью. Он
побагровел и надулся как индюк, так что подбородок совсем ушел в воротник, и
уставился на фрау Шмитт грозным, испепеляющим взглядом. Ему в руки давалась
очень подходящая жертва - сейчас он обрушит на нее свой гнев, прочим будет
наука!
их взглядом: ох уж эти женщины! Не в меру чувствительны, и по-дурацки
доверчивы, и вечно бунтуют против власти мужчин, которые стараются навести в
мире порядок. - Да, сударыни, весьма сожалею, что вынужден омрачить ваши
добрые души, но, признаюсь, это я распорядился обезоружить высланных. Можете
мне поверить, в своих действиях я руководствуюсь не сантиментами, а трезвой
оценкой всех обстоятельств. В конечном счете я один отвечаю не только за
вашу безопасность, но и за самое существование этого корабля; а посему
разрешите вам сообщить, что я действую с полным сознанием своего долга.
Попрошу вас, сударыня, - прибавил он сурово, обращаясь уже прямо к фрау
Шмитт, - проявите немного благоразумия, сделайте одолжение - хотя бы не
прислушивайтесь к болтовне иностранцев, людей предубежденных, которые,
естественно, стараются каждый шаг любого немца истолковать наихудшим
образом. А уж если вам непременно надо слушать этот вздор, попрошу вас
никому его не повторять!
долю фрау Шмитт, и совсем ее раздавила. Несчастная сгорбилась, низко
наклонила голову, медленно, мучительно, до корней волос покраснела; руки ее
лежали на столе подле тарелки, а она не в силах была и пальцем шевельнуть.
Поглядела исподлобья - и увидела сладенькую улыбочку фрау Риттерсдорф: до
чего же та довольна, жмурится, как кошка. И совсем не весело было думать,
что придется снова увидеть эту улыбочку вечером в каюте, и завтра, и еще
много, много дней.
но после ужина в салоне зазвучали возвышенные мелодии Вагнера и Шуберта;
здесь семейства Баумгартнер, Лутц и Гуттен, иными словами, наиболее
почтенная публика, уселись отдохнуть за картами, домино и шахматами. Condesa
скрылась, студенты немного погодя стали горланить на прогулочной палубе, а
потом в плавательном бассейне. Вскоре к звукам оркестра примешалась музыка
погрубее: испанцы вынесли на палубу патефон, и назойливой, неотвязной
жалобой зазвучало пронзительное сопрано под треск и вкрадчивое завыванье
экзотических инструментов. А все испанцы пустились танцевать - пристукивали
каблуками, громко щелкали пальцами, кружили вокруг друг друга, грациозные,
точно птицы в брачном танце, но лица у них оставались профессионально
равнодушными.
сначала, изумляя слаженностью, необычайным согласием в каждом движении. И
Рик и Рэк тоже пошли танцевать - смотрят друг на друга в упор прищуренными
глазами, зубы оскалены, худенькие бедра ходят ходуном. Порой, не нарушая
ритма пляски, они крикливо перебранивались, топали ногами друг на друга,
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Афанасьев Роман