гром выстрелов во мраке, проломленные черепа, перебитые руки и ноги, лужи
крови, вопли, стоны, небеса озарены пламенем пожара, в бурное море
спускаются спасательные шлюпки, а он стоит на мостике, спокойный,
невозмутимый, и хладнокровно командует.
мостика, он поспешно приказал, чтобы всех до единого пассажиров нижней
палубы (и женщин тоже, прибавил он, чуть подумав) обыскали и все оружие,
даже самое пустячное, отобрали до конца плавания. Распорядившись так, он
несколько успокоился и, несмотря на боли в животе (донимали газы), сумел
подобающим капитану небрежным тоном рассказать об утреннем происшествии
профессору Гуттену и доктору Шуману. И очень был разочарован, когда они
поверили этой напускной небрежности и не приняли случившееся всерьез.
неодобрения, чем condesa. В конце концов, ее нельзя судить слишком строго -
женщина слаба здоровьем, да еще попала в условия, отнюдь не соответствующие
ее благородному происхождению; и однако уже одно ее присутствие на борту при
подобных обстоятельствах - знак, что в мире очень и очень неблагополучно. А
ее поведение, пожалуй, бросает тень на его, капитана, авторитет не меньше,
чем потасовка, затеянная наглецами на нижней палубе. И ведь он заботится не
только о себе: непререкаемая власть капитана должна ощущаться на корабле
ежедневно, ежеминутно, всегда и во всем, и любая угроза этой власти - не
только его личное дело. Роль капитана обязывает: на своем посту он -
представитель высшего закона, первый и главный его долг - добиваться
безоговорочного повиновения от всех и каждого на корабле, - и не сумей он
исполнить этот свой долг... да ведь это в какой-то мере подорвет самые устои
общества, основанного на Священном Законе. Такого нравственного падения он
бы не перенес. Да и не придется. Он ничего подобного не потерпит.
собравшуюся у него за столом. Вот Фрейтаг - что за человек? Просто пассажир,
для которого корабль - всего лишь общедоступный способ легко и удобно
переправиться из одного порта в другой. И Рибер такой же. Профессор Гуттен -
человек ученый, но что может любой профессор знать о суровой правде жизни на
море? Доктор Шуман достоин всяческого уважения - и все же он, капитан, не
однажды замечал: доктор не понимает по-настоящему, что такое дисциплина на
корабле, нет у него настоящего уважения к чинам и званиям. Не раз
приходилось деликатно напоминать ему, что, когда матросы попадают в лазарет,
нечего с ними чересчур нянчиться, будто с настоящими пациентами у себя дома.
А в иные минуты можно даже подумать, будто доктор плавает на "Вере" для
собственного удовольствия, для поправки здоровья. Правда, если б не его
больное сердце, он и не пошел бы на пароход врачом, а все же... вот сегодня
утром он побывал на нижней палубе и словно не заметил стычки, разыгравшейся
в конце богослужения, а заговорил о том, что ночью две женщины рожали прямо
на палубе и теперь он перевел их с младенцами в каюту, им надо хотя бы дня
три-четыре полежать в постели. Не хватает человеку здравого смысла и чувства
меры, не понимает он, что важно, а что нет.
они все время о чем-то вполголоса лопочут между собой. Фрау Шмитт через
голову Рибера что-то рассказывает фрейлейн Лиззи, к ней наклонились сидящие
напротив фрау Ритгерсдорф и жена Гуттена и тоже слушают. Фрау Гуттен
жалостно качает головой. Капитан сделал вид, что увлечен обедом, но его с
досады бросило в жар, и опять начались рези в животе.
больным стариком Граффом и неприятного разговора с Баумгартнерами, несколько
утихла; она побродила по палубе и, как рано или поздно случалось в тот день
всем пассажирам, от нечего делать стала, точно в зоологическом саду,
наблюдать странную жизнь внизу, за решеткой люка. Неподалеку оказался
молодой американец с замкнутым лицом - Дэвид Скотт, он тоже облокотился на
перила, сгорбился так, что воротник налезал ему на уши. И тут фрау Шмитт
увидела внизу нечто очень печальное. Прислонясь спиной к борту, сидел
человек, очень худой, жалкий и оборванный, но, кажется, молодой - не
поймешь, спутанные волосы взлохмачены, босые ноги подобраны так, что колени
торчат, пальцы то поджимаются, то расправляются, словно от боли, - и плакал
горько, не скрываясь, как малый ребенок. Он плакал навзрыд, тер глаза
кулаками, широко раскрытый рот его кривился, точно у воющего пса; а у ног
лежали какие-то мелкие вещицы, фрау Шмитт не могла их разглядеть. И никто на
него не обращал внимания; рядом сидели люди с каменными, равнодушными
лицами; мужчины, сойдясь в кружок, стояли к плачущему спиной, женщины,
поглощенные своими заботами, ходили взад и вперед и едва не наступали на
него. Казалось, он один в целом мире; когда у тебя несчастье, людские сердца
становятся глухи, подумала фрау Шмитт, и ее сердце дрогнуло, опять
подступали слезы, но тихие, кроткие, - слезы не о своем, но о чужом горе.
никто с ним не заговорит? Хоть бы спросили, что с ним случилось. А молодой
человек отвечает - с какой стати спрашивать, они уже и так знают, что
случилось. И понимаете, оказывается, был такой приказ, уж не знаю, кто
распорядился, и у всех внизу отобрали ножи и всякие острые инструменты, а
этот бедняк - резчик по дереву.
забыв свою застенчивость, заговорила погромче; капитан прислушался, резко
выпрямился, лицо его с каждой минутой становилось мрачнее, но рассказчица
ничего не замечала.
есть такие чурбачки, деревяшки, он из них вырезывал маленьких зверюшек и
думал продать их нам, в первом классе. Герр Скотт достал несколько штучек из
кармана и показал мне, и они прелесть, такие детски наивные, и герр Скотт
сказал - это настоящий художник. Ну, правда, вы же знаете, американцы
обожают примитивное искусство, потому что другого они не понимают. Конечно,
их испортили негры - чего же еще от них можно ждать? Я только улыбнулась и
ничего ему не сказала; но тот бедняк на нижней палубе так горевал! Когда
офицер спросил у него нож, он вообразил, что это взаймы, на минуту,
представляете? Думал, что сейчас же получит свой ножик обратно. Вы только
подумайте. Американец мне все рассказал. Он сам все это видел и слышал. И
очень рассердился, так, знаете, сдержанно, даже побледнел, в лице ни
кровинки. Понимаете, тот бедняк вместе с ножиком все потерял, конец всем его
надеждам и его любимому занятию, вот он и плакал, так плакал, прямо как
дитя.
стуле и прижала к губам салфетку.
пропищала тоненьким, девчоночьим голоском:
имущество! Дорогой господин капитан, пожалуйста, прикажите, чтобы ему отдали
его ножик, а?
вопреки ее ожиданиям, капитан не ответил милой рыцарской любезностью. Он
побагровел и надулся как индюк, так что подбородок совсем ушел в воротник, и
уставился на фрау Шмитт грозным, испепеляющим взглядом. Ему в руки давалась
очень подходящая жертва - сейчас он обрушит на нее свой гнев, прочим будет
наука!
их взглядом: ох уж эти женщины! Не в меру чувствительны, и по-дурацки
доверчивы, и вечно бунтуют против власти мужчин, которые стараются навести в
мире порядок. - Да, сударыни, весьма сожалею, что вынужден омрачить ваши
добрые души, но, признаюсь, это я распорядился обезоружить высланных. Можете
мне поверить, в своих действиях я руководствуюсь не сантиментами, а трезвой
оценкой всех обстоятельств. В конечном счете я один отвечаю не только за
вашу безопасность, но и за самое существование этого корабля; а посему
разрешите вам сообщить, что я действую с полным сознанием своего долга.
Попрошу вас, сударыня, - прибавил он сурово, обращаясь уже прямо к фрау
Шмитт, - проявите немного благоразумия, сделайте одолжение - хотя бы не
прислушивайтесь к болтовне иностранцев, людей предубежденных, которые,
естественно, стараются каждый шаг любого немца истолковать наихудшим
образом. А уж если вам непременно надо слушать этот вздор, попрошу вас
никому его не повторять!
долю фрау Шмитт, и совсем ее раздавила. Несчастная сгорбилась, низко
наклонила голову, медленно, мучительно, до корней волос покраснела; руки ее
лежали на столе подле тарелки, а она не в силах была и пальцем шевельнуть.
Поглядела исподлобья - и увидела сладенькую улыбочку фрау Риттерсдорф: до
чего же та довольна, жмурится, как кошка. И совсем не весело было думать,
что придется снова увидеть эту улыбочку вечером в каюте, и завтра, и еще
много, много дней.
но после ужина в салоне зазвучали возвышенные мелодии Вагнера и Шуберта;
здесь семейства Баумгартнер, Лутц и Гуттен, иными словами, наиболее
почтенная публика, уселись отдохнуть за картами, домино и шахматами. Condesa
скрылась, студенты немного погодя стали горланить на прогулочной палубе, а
потом в плавательном бассейне. Вскоре к звукам оркестра примешалась музыка
погрубее: испанцы вынесли на палубу патефон, и назойливой, неотвязной
жалобой зазвучало пронзительное сопрано под треск и вкрадчивое завыванье
экзотических инструментов. А все испанцы пустились танцевать - пристукивали
каблуками, громко щелкали пальцами, кружили вокруг друг друга, грациозные,
точно птицы в брачном танце, но лица у них оставались профессионально
равнодушными.
сначала, изумляя слаженностью, необычайным согласием в каждом движении. И
Рик и Рэк тоже пошли танцевать - смотрят друг на друга в упор прищуренными
глазами, зубы оскалены, худенькие бедра ходят ходуном. Порой, не нарушая
ритма пляски, они крикливо перебранивались, топали ногами друг на друга,