Джон Бойнтон Пристли

Затемнение в Грэтли

Повесть о военном времени и для военного времени

1

Прежде чем мы с вами отправимся в Грэтли, сообщу вам о себе некоторые
сведения. Меня зовут Хамфри Нейлэнд. Мне сорок три года, так что я успел
еще получить легкое ранение в прошлую войну. Родился я в Англии, но
называю себя канадцем, так как родители увезли меня в Канаду, когда мне
было десять лет. Там я учился в начальной школе, а после войны - у
Мак-Гилла. Окончив университет, работал в качестве инженера-строителя в
различных местах между Виннипегом и Ванкувером, а потом несколько лет,
начиная с 1930 года, - представителем крупной фирмы "Сили и Уорбек" в Перу
и Чили. Рост у меня пять футов одиннадцать дюймов, кость широкая, вешу я
без малого семьдесят пять килограммов, темноволос, бледноват и склонен к
угрюмости. Впрочем, у меня есть причины быть угрюмым. Одна из них - та,
что в 1932 году я женился в Сантьяго на прелестной девушке по имени
Маракита, а в 1936-м, ведя однажды автомобиль с бешеной скоростью между
Талька и Линаресом, разбил его вдребезги, и моя жена и маленький сын
погибли, а я очутился в больнице, жалея, что не погиб вместе с ними. Вот
этим да еще тем, что произошло с моими друзьями Розенталями, и тем, что
происходит сейчас вообще во всем мире, объясняется мое недовольство
жизнью. Давно прошли те времена, когда Хамфри Нейлэнд был "душой
общества". И те, кому непременно нужны "Голубые птицы над белыми утесами
Дувра", пусть лучше обратятся к кому-нибудь другому.

Теперь расскажу в нескольких словах, как случилось, что я работаю в
контрразведке. У Сили и Уорбека служил вместе со мной в Перу и в Чили
еврей из Германии Пауль Розенталь. Он и его молоденькая милая жена, венка
Митци, были моими самыми близкими друзьями. Их обоих убили местные
нацисты. Я добился того, что этих негодяев засадили - всех, кроме одного,
который, собственно, и был главарем. Он бежал в Канаду, и я отправился за
ним следом. Но в Канаде я потерял его из виду, а тут началась война, и я
сразу же уехал в Англию хлопотать о патенте на чин офицера и назначении
меня в инженерные войска. Слоняясь без дела по Лондону, в ожидании, когда
мое заявление пройдет все нужные инстанции, я случайно встретил того
человека, за которым гонялся в Чили и Канаде. Здесь, в Лондоне, он выдавал
себя за голландца. Я сообщил о нем куда следует, меня вызвали к старику
Оствику в его отдел, и я, неожиданно для себя, оказался на время втянутым
в работу по борьбе со шпионажем. Военное министерство все еще отказывалось
дать мне патент (теперь я знаю, что об этом постаралась контрразведка), и
я согласился взять на себя несколько заданий по розыску шпионов, главным
образом за границей. А зимой 1940 года я вернулся в Англию уже постоянным
сотрудником отдела.

Здесь было очень много работы, и мне все время приходилось разъезжать
между Лондоном, Ливерпулем и Глазго. И если вы воображаете, что я проводил
вечера в роскошно обставленных квартирах, расставляя сети молодым девицам
с наружностью Марлен Дитрих или Хэди Ламарр, то, смею вас уверить, вы
жестоко ошибаетесь.

По правде говоря, мне не очень-то нравилось мое новое занятие, и я
часто находил его скучным (впрочем, теперь я вижу, что в армии скучал бы
еще больше). Но я не мог забыть Пауля и Митци Розенталь, я видел
гиммлеровские методы в действии, и яростная ненависть к нацистам
поддерживала меня в долгие периоды напряженной и неприятной работы. К тому
же я не имел сейчас ни малейшей возможности заниматься своим основным
делом инженера-строителя, разумным и культурным трудом в разумном и
культурном мире.

Однако предписание отправиться в Грэтли было мне особенно неприятно.
Во-первых, я только что упустил случай уехать на тихоокеанское побережье,
по которому давно уже соскучился. Я начинал замечать, что у меня
развивается клаустрофобия [психическое заболевание - боязнь замкнутого
пространства], - результат жизни на этом острове, постоянных томительных
разъездов в битком набитых поездах, одних и тех же разговоров, которые
приходилось слышать всюду, и душившего меня мрака затемненных городов. Я
жаждал привычного простора и света. Но в нашем отделе стало теперь
правилом посылать людей на работу в те места, где они никогда раньше не
бывали. Я должен был ехать в Грэтли именно потому, что я не знал Грэтли и
в Грэтли не знали меня. Предполагалось, что при таких условиях легче
выдать себя за кого угодно, не прибегая слишком часто ко лжи, и что для
дела полезнее непредубежденный ум и глаз нового человека.

О Грэтли мне было известно только то, что это промышленный город в
северной части Средней Англии, в котором до войны было около сорока тысяч
жителей, что оттуда к немцам просачиваются важные сведения и что наряду с
обычной пятой колонной там орудуют и два-три настоящих нацистских агента.
В таком месте, как Грэтли, успешно работающая шпионская организация
представляет большую опасность, так как здесь находится Электрическая
компания Чартерса, а у самого въезда в город выстроен громадный
авиационный завод Белтон-Смита, выпускающий в настоящее время новые
модификации самолетов "Циклон". Кроме того, неподалеку от завода стоят
несколько эскадрилий тяжелых бомбардировщиков. В Грэтли человек, умеющий
распорядиться собранными им сведениями, может быть весьма и весьма полезен
державам оси, если он будет слушать и смотреть в оба.

Я знал, что Военно-разведывательное управление и Особый отдел имеют в
Грэтли сотрудников, которые ведут там обычную, повседневную работу. Но
последние донесения свидетельствовали о том, что Грэтли или его
окрестности являются сейчас одним из штабов нацистских агентов, чем-то
вроде небольшого шпионского центра. Меня, конечно, ознакомили с этими
донесениями, и они показались мне достаточно убедительными, но толку от
этого было мало. В сущности, все сводилось к тому, что где-то есть стог
сена, а в нем иголки и нужно их отыскать. Так я и сказал старику Оствику
перед отъездом из Лондона.

- Это верно. Но знаете, что я вам скажу, Нейлэнд: вы, конечно, далеко
не гений, - Оствик ухмыльнулся, показав свои желтые зубы, - но человек
напористый и удачливый. В нашем деле очень много значит удача, а вам до
сих пор везло.

- Если бы мне действительно везло, я бы сейчас был на пути к
тихоокеанскому побережью, а не отправлялся в какой-то паршивый Грэтли, -
возразил я.

Оствик снабдил меня рекомендательным письмом к директору завода
Чартерса. Письмо было написано как надо, и, само собой разумеется, в нем
ни словом не упоминалось о контрразведке. Оно также не касалось вопроса о
том, что, собственно, делать инженеру-строителю на большом электрическом
заводе. Но оно должно было помочь мне выиграть время: мне велено было
представить его вскоре по приезде в Грэтли и, если директор склонен будет
принять меня на службу (что маловероятно), потребовать несуразно высокий
оклад и поставить неприемлемые условия, чтобы мне долго пришлось ждать,
пока правление примет какое-нибудь решение.

Это было в январе 1942 года, и вы, конечно, помните, какая тогда стояла
погода, и какие вести приходили с фронта, и какова была жизнь вообще.
Итак, вы легко можете себе представить, что, когда я ввалился в вагон
поезда, шедшего из Сент-Пенкерса в Грэтли, настроение у меня было кислое,
как уксус. Я ехал в первом классе, и скоро все остальные пять мест в моем
купе оказались занятыми. Напротив меня, в самом дальнем углу,
расположилась красивая дама с длинной, стройной шеей, в дорогих меховых
сапожках и перчатках. У нее было с собой такое количество шерстяных одеял,
как будто она отправлялась на Лабрадор. Рядом с нею сидел розовощекий
пожилой джентльмен, который, наверное, состоял в нескольких местах членом
правления и со спокойной совестью помогал тормозить оборонную работу.

Место с краю у прохода занимал командир авиаотряда, погруженный в
чтение шестипенсового боевика. Против него, на моей скамье, сидел
армейский офицер с усами, которые у него, как у многих наших воинов,
казались накладными. (Может быть, эти отращиваемые по приказу лихие усы -
дурной признак? Боюсь, что так.) Офицер усердно изучал вечернюю газету.
Между ним и мною сидел смуглый толстяк, очевидно, выставивший напоказ все
свои бриллианты и благоухавший так, будто он только что вышел из
парикмахерской. Он мог быть членом какого-нибудь иностранного
правительства или английским кинорежиссером.

В вагоне царил леденящий холод, и все топали ногами и терли себе руки,
чтобы согреться. Наконец наш поезд двинулся в холодный сумрак.

Прошел час или около того, и за это время никто не вымолвил ни слова.
Шторы были опущены, и в тусклом свете верхних лампочек все лица казались
болезненными и таинственными. Дама сидела с закрытыми глазами, но,
по-видимому, не спала. Я тоже закрыл глаза, но уснуть не мог. Краснощекий
пожилой пассажир затеял разговор с остальными тремя. Хотя его никто не
просил об этом, он стал повторять им все, что говорили военные
обозреватели и дикторы Би-би-си. Во всех его рассуждениях было так мало
смысла, что лучше бы он рассказал им сказку о трех медведях. Япошкам ни за
что не взять Сингапур. Туда уже посланы мощные подкрепления. Американский
флот готовится сделать что-то из ряда вон выходящее. И прочее в таком же
духе. Оба военных вежливо слушали. Мой сосед стриженый ассирийский царь,
явно был настроен скептически, но у него, очевидно, хватило ума
сообразить, что ему, приезжему, иностранцу, не следует опровергать все эти
басни. Слушал и я, как постоянно слушаю все, что говорится вокруг. Ведь не
знаешь, где и когда удастся выудить что-нибудь полезное для дела. А на
этот раз, видит бог, мне особенно необходимо было собрать как можно больше
сведений, прежде чем взяться за это дело в Грэтли. К тому же из разговора
скоро выяснилось, что наш краснощекий спутник имеет какое-то отношение к